Прогулка в Тригорское - Михаил Семевский

Мы не знаем, застал ли Пушкин в селе Языкове своего приятеля, но, во всяком случае, путешественник-поэт пробыл здесь дня два и поспешил в Оренбург…[231] Разумеется, здесь не место следить за всеми переездами нашего путешественника, скажем коротко: Пушкин проездил по Оренбургским степям не более одного месяца и, пробыв на обратном пути несколько недель в Болдине, 28-го ноября 1833 года[232] вернулся в Петербург, везя с собой: «Сказку о рыбаке и рыбке», «Медного Всадника», «Историю пугачевского бунта» и несколько мелких лирических произведений. Лето 1834 года поэт проводит в Петербурге за изданиями своих произведений, и притом один, так как семью он отправил еще весной в Калужскую губернию. В августе месяце — Пушкин съездил за ними, а осенью прилетел в Нижегородскую деревню, «где, — как он сам выражается в письме к одному приятелю, — управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил и, кажется, неудачно». Дело в том, что Пушкин, по свидетельству его биографа, «принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением».

Между тем труд, подъятый Пушкиным на свои рамена по устройству хозяйственных и финансовых дел всей его фамилии, был громаден, да и едва ли ему по силам. Нижегородское имение, составлявшее главный источник к существованию его родителей, было чрезвычайно запущено: сам Сергей Львович, старик во всех отношениях пустой и неспособный ни на что, кроме как на ведение гостиной жизни, да на сочинительство сладеньких сентиментальных стишков, ни разу не был в Болдине — впрочем, если б и посетил его, то едва ли бы установил порядок в хозяйстве. Сын его, Александр, во всю жизнь не получил от отца 500 руб. ассигнациями, зато немало имел от него «жалких писем» на разные случаи в своей жизни… Наконец, когда Александр Сергеевич женился и обстоятельства вынудили его серьезно заняться устройством как собственных, так и отцовских дел, он, по усиленным просьбам Сергея Львовича, взял на себя заведывание и нижегородским имением. По просьбе Пушкина, туда отправился некто Рейхман, честный немец, некогда бывший гувернером в семействе Вульф, а потом присматривавший за хозяйством в их имении, Малинниках. Рейхман, однако, лишь только ознакомился с состоянием хозяйства болдинского, пришел в ужас и бежал оттуда назад в Малинники. Тут неудача. Пушкин просит родителей поселиться, в видах сокращения расходов, года на два, на три в Михайловское — отец сердится: ему, привыкшему проводить дни свои в петербургских гостиных, представляется переселение на житье в деревню делом постыдным, ужасным… С Болдина нет доходов, и Сергей Львович ворчит, что сын его грабит… Все это — печальные подробности, но для полного знакомства с жизнью нашего поэта, для совершенного уяснения себе всех обстоятельств, среди которых довелось ему трудиться, далеко не лишнее знать и эти подробности. Право, невольно веришь лицам, близко знавшим Пушкина и его обстоятельства денежные, семейные и положение в обществе, совершенно веришь им, что еще года за три, за четыре до января 1837 года над Пушкиным скоплялись всякого рода невзгоды и все как бы толкало его под смертоносную пулю…

Но послушаем Пушкина. Он нам сам расскажет в письме к «своему дорогому другу», владелице Тригорского, некоторые печальные подробности своих хозяйственных и семейных дел:

«От всего сердца благодарю вас, дорогая, добрая и уважаемая Прасковья Александровна, за то письмо, которое вы были столь добры написать мне. Я вижу, что вы сохраняете ко мне чувство прежней дружбы и участия. Я буду откровенно вам говорить о Рей-хмане. Он мне известен за человека честного, а в настоящее время мне только этого и нужно. Я не могу доверять ни Михаиле, ни Пеньковскому, потому что первый известен, а второго я не знаю [233]. Не имея намерения поселяться в Болдине, я не могу и думать о восстановлении этого имения, дошедшего, сказать между нами, до совершенного разорения; я одного желаю: чтобы меня не обкрадывали и чтобы я мог уплачивать в ломбард проценты. Улучшения возможны впоследствии. Но успокойтесь: Рейхман пишет мне, что крестьяне в таком жалком состоянии и дела ведены до того плохо, что он не решился взять на себя управление Болдином и, в настоящее время, находится уже в Малинниках[234].

Вы не можете вообразить, как тяготит меня управление этим имением. Нет никакого сомнения, что спасти Болдино необходимо, хотя бы только для Ольги и Льва, которым в будущем предстоит нищенство, или, по меньшей мере, бедность. Но я сам не богат, я имею собственное семейство, которое зависит от меня и которое без меня впадет в крайность. Я взял имение, которое, кроме хлопот и неприятностей, ничего мне не принесет. Родители мои не знают, что они в шагах в двух от совершенного разорения; если бы они могли решиться пробыть несколько лет в Михайловском, дела могли бы поправиться; но этого никогда не будет[235].

Я рассчитываю увидеть вас это лето и, разумеется, остановиться в Тригорском. Передайте мое почтение всему вашему семейству и примите еще раз мою благодарность и уверение в чувствах уважения и неизменной дружбы. А. П. Спб. 29-го июня»[236].

«13-го июля. Две недели тому назад вы должны были получить это письмо. Не знаю, почему оно не отправлено. Дела удержат меня еще на некоторое время в Петербурге, но все-таки предполагаю явиться к вам [237].»

В то время, когда Пушкина более и более сжимали обстоятельства, Языкова посетило другое и гораздо худшее горе. Грехи молодости сказывались: молодой еще человек, он начинал хворать, и хворать весьма серьезно.

Свободный от всяких служебных обязанностей (Языков был уволен в отставку в 1833 году, в чине коллежского регистратора) и имеющий независимое состояние, Языков, казалось, мог бы всецело предаться удовольствиям беззаботной жизни и поэзии. Но судьба решила иначе.

«Надобно тебе знать, — пишет между прочим Языков в письме к Вульфу от 27-го февраля 1834 года, из деревни, — надобно тебе знать, что с некоторого времени, года с два назад, мое здоровье чрезвычайно расстроилось. Ты бы не узнал меня, если б увидел вдруг: так сильно я похудел телом, которое ты привык видеть толстым, сочным и вообще благословенным… Стихов обещаю — но будущее в руце божией. Заметь, между прочим, что стихи Евпраксии Николаевне должны быть чрезвычайно некратки, Тригорское и проч. и проч… следственно…»

Языков тогда же уехал в Пензу лечиться гомеопатией, которую он называл «истинным светом божьим», а Пушкин в следующем году особенно долго погостил в Михайловском, а именно: с конца августа по ноябрь месяц [238]. Он пробыл бы здесь и дольше, если бы известие о болезни матери не отозвало его обратно в Петербург. Вот что он пишет по этому поводу к г-же Осиповой из С. Петербурга:

«Наконец-то, милостивая государыня, я имел утешение получить письмо ваше от 27-го ноября[239]; оно было в дороге около четырех недель, и мы не знали, что и подумать о вашем молчании. Я почему-то предполагаю, что вы в настоящее время во Пскове, а потому я адресую туда свое письмо. Здоровье матушки лучше, но все же это не выздоровление; она по-прежнему слаба, хотя болезнь и утихла. Батюшка очень жалок. Жена моя благодарит вас за память и препоручает себя вашей дружбе; ребятишки тоже. Желаю вам быть здоровою и весело провести праздники: я не упоминаю о своей неизменной к вам преданности.

Император дал помилование большей части заговорщиков 1825 года, между прочим, и моему бедному Кюхельбекеру [240]. По указу должен быть поселен в южной части Сибири. Это прекрасная страна, но мне бы хотелось, чтобы он был ближе к нам, и, быть может, ему позволят уехать в имение его сестры, г-жи Глинки; правительство всегда было к нему милостиво и снисходительно.

Когда я подумаю, что уже десять лет прошло со времени этих несчастных смут, мне кажется, что я вижу сон. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных идей, моего положения и проч. и проч. [241] Поистине, только одна моя дружба к вам и вашему семейству остается в душе моей неизменною, всегда полною и нераздельною. 26-го декабря[242].

Вексель ваш готов и я его пришлю в следующий раз». [243]

«По приезде в Петербург, — пишет Пушкин в следующем письме к Прасковье Александровне, — я нашел бедную матушку при последнем издыхании. Она приехала было из Павловска искать квартиру, и внезапно упала в обморок у г. Княжина, у которого она остановилась. Раух и Спасский не имеют ни малейшей надежды. К этому грустному положению присоединяется еще для меня огорчение видеть, что моя бедная Наташа служит целью злых нападок света. Всюду говорят, как это ужасно, что она так наряжается, между тем как свекру и свекрови нечего есть и свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, в чем дело. По справедливости нельзя сказать, что человек, имеющий 1200 душ крестьян, находится в нищете. Мой отец все-таки что-нибудь имеет, а я ничего. Во всяком случае, это до Наташи не касается, я бы должен был за все отвечать. Если бы матушка поселилась у меня, Наташа, разумеется, приняла бы ее; но холодный, наполненный кучею детей и осаждаемый гостями дом не представляет удобств для больной. Матушке покойнее у себя. Я нашел ее уже на другой квартире; батюшка в очень жалком состоянии; что до меня, то я ошеломлен и нахожусь в сильнейшем раздражении.