Генрика - Василий Добрынин

«Мария!» — решил он. И направился к женщине: та отказать не смеет…

«Вру! — огорчилась Аленка. — Про объявление «в Рейх на работы», теперь… Вру Алеше. А про Семеныча?» Как слепой Алеша в ее руках. Но что будет, скажи она правду? В тот день, например, самый памятный в жизни. Был бы это день первой любви? Был бы, скажи она правду: «Алеша, не в Рейх на работы… Семеныча нынче казнили!»? Правда Алешу слабого, безоружного, просто убила бы. Не сказал бы он ей, не успел, что не сок чистотела — любовь, возвратила к жизни! И он полюбил, и старухе с косой рядом с ним стало нечего делать. А стоило сказать правду: «Семеныча, знаешь…»?

Счастье пришло, вопреки, или вместо правды. Но, лег на спину и плечи тяжким пятном, чужой, нездоровый взгляд. Под ним прогорала живая ткань. Тягучий и липкий огонь подбирался к сердцу.

А в мире — чужая, гортанная речь, и чужие солдаты. Солнце одно не казалось чужим. Потому что настолько оно далеко, что не может быть никому, ни своим, ни чужим. И для чужого солдата голубыми глазами, который выстрелив первым, убьет Алешу, или будет Алешей убит — оно тоже свое. Но, Палыч, в сравнении с тем солдатом — ублюдок!

Тяжким грузом ложилась на плечи Аленке правда и заставляла себя скрывать.

Войну отменить бы во имя любви! Она ведь — война, а не ложь, кривит Аленкину душу!

Не бросив подаренной немцем, цветущей ветви, поднялась со скамейки Аленка.

— Нам надо, Алена, любимый мой человек…

Кто мог бы любить как они, или чище сильней, чем они? Да, может, им не было равных! Но слово «любовь», как волшебное, или святое, еще не звучало вслух.

Аленка встревожилась: «Что?» Он знает, что с ней? Или что-то понял… Что понял?

— …серьезно подумать, и поговорить, Алена.

— Алеш, — поспешила она, — все нормально, Алеша! Не будут, вообще ничего здесь не будут делать.

— Стекольню?

— Ну, да. Ничего. Никого тут не будет. Не надо бояться.

— А дальше? Алена, ты думала — что будет дальше?

— Я же сказала, ни кто не тронет…

— Бояться? Бояться… — взвесил Алеша, — Мне лучше уйти, Алена.

— Как уйти? Куда? Ты что? Ты не можешь уйти, Алеш…

— Да. Но, скоро смогу!

— Куда? — горячий на выдохе воздух, обжег дуновением губы, — Куда?

— Наверно, Аленка, назад!

— В партизаны?

— До фронта не дотяну…

— Леш? — прошептала Алена.

Такой же, горячий воздух, колючил и пек его губы.

— Ален? — протянул он ладони. С лица, утонувшего в них, через пальцы, на плечи, на грудь и живот, прокатились Аленкины слезы.

— Ален, а узнают, кого ты спасла? Понимаешь? Любимая. Ты понимаешь?

— Да…

— Мне больно, Алена, сказать тебе это… Но, должен. Я больше всего дорожу тобой! И поэтому должен уйти…

— Я, — перебил он, повысив голос, — рискую тобой! Алена, пойми, — не по нашей вине, но у нас с тобой нет…

— Чего? Алеш, чего нет?

— Будущего.

— Нет? Зачем же тогда, — возразила Аленка, — любят? Ты думал? Ты — мой любимый! Как — нет?

— Война отменяет, Ален! Отменяет будущее! Я погублю тебя! Человека — лучшего в мире! Жизнь дороже всего, и ты, как ни кто — должна, обязательно, — быть счастливой!

— Ты сказал… — рыдания били Аленку под дых, — Что я, — пряча их, говорила она, — что я же… любимая, Леш… А зачем, без тебя, это все?

Умел бы, сейчас — он, наверное, — плакал и сам. Он ее понимал.

— Алеша, — почувствовал он, как она отжала его руки, — любимых бросают? Скажи мне, бросают? Алеша? А ты?

— Нет!

— Ну, Аленка, так что, ты готова? Свидание делаем, да? — встретил Аленку в Управе Палыч. Спохватился и уточнил: — Ну, конечно, не здесь. А я все приготовил…

В Управе ему говорить было легче. Он ждал ее. Две недели, по-честному выждал. Она не пришла. Пришлось посылать Никиту. Аленка пришла.

«Заразка!» — расстроился Палыч, на миг ощутив, вдалеке, по краешку темного леса мелькнувший испуг. Тот, уже позабытый: «Потух, как петух!» «Еще не хватало!» Но взял себя в руки: проверено — нет! Мария — в тот самый день, и еще… С женой, в конце концов, спит. И Аленку — тогда еще смог бы… Чего побоялся, дурак?

«Дурак!» — повторил он, чувствуя мягкость, податливость юного тела под платьем Аленки. Тепло ее гладенькой кожи с запахом солнца. Вспомнил, что все-таки, плюнуть хотела в него Алевтина. Рыкнул: бывает, что выстрелить нечем — плюет человек, а потом — покойник. Аленка: дурак бы не понял — сможет плюнуть — не боится.

Размазал бы Палыч за это любую из баб. Пусть той повезло, а Семенычу — нет.

— Послушай, Алена, чего ты? Никто не узнает. Клянусь! Ну, давай… Ну, Алена, давай, ты ведь мне обещала. Ты помнишь?

— Я помню.

— Так, ну?

— Не могу.

— А чего обещала?

— Сейчас не могу…

— М-мм… — промычал Осип Палыч, — По-женски? — прикинув, орел он сейчас, или нет. Еще раз промычал, и спросил: — Ну, а вообще-то как же? Когда?

— Я же помню… — тихо, по-детски вздохнула Аленка.

— Гм-м, — Осип Палыч сердился, — послушай, я ждать научился. Я выжду!

Он сел перед нею на стол и, беря за плечо, придавил ее голосом сверху, в упор: — Ну, когда?

Аленка глядела в нависший над нею живот и молчала.

— А, может, убить тебя, а?

— Убивайте!

— Ох-ох! — рассмеялся Палыч, подумав: «А толку?»

— Решила? Могу и убить!

Аленка, помедлив, кивнула.

— Убить я успею. Сама прибежишь!

И, в прищуре, зло, посмотрел ей в глаза.

— Уведи ее, Пашка! — вскричал он.

— Куда? — появился Пашка.

— Домой!

При этом какой-то, видно, подал ему знак.

— Давай, — сказал Пашка Аленке, — вперед!

А когда она вышла, Пашка за волосы, грубо и больно приткнул ее голову к поясу и потянул, не давая вздохнуть. Чтобы тут же не рухнуть, она побежала, согнувшись, за ним. Он шел, скорым шагом, смеялся, тащил, как овечку, ее за собой.

Он все понимал, и смеялся над ней.

Дождаться Алену, Алеша хотел на ногах. Подумав, заправил постель. Прошелся, с досадой заметив. «Проползся!». Нога теперь сантиметров на пять, короче. Крупными клочьями вырваны мышцы. А в теле, худом, как в преклонном возрасте, не было сил: Тонкие руки и ноги, казались тяжелыми. Двигать ими нужны были силы, которых нет. И завтра еще не будет. Потом, может быть…

Присел, прислонился к подушкам, вспоминая о том, какой сильный соблазн покончить с собой пережил в сорок первом, в июле. Сладким соблазн казался, как избавление. Да капитан не позволил: развернул на запад и заставил смотреть на врага и держать оборону. Оборону держали, нога зажила, и соблазн ушел.

Сладость соблазна сменилась железным выводом: смерть только в бою! Смерть неизбежна. Но смерть не напрасная — счастье. Простое, доступное счастье, в военное время. Только сейчас отвернулось оно от Алеши: немощный и безоружный солдат не по нраву военному счастью.

«Рискую тобой Аленка, Аленка!» — жалел он.

Ангелы, боги Олимпа, и бог православный, все только за то, чтобы влюбленные были вместе. Да совершенно обратного жаждет война.

Но Алеша заправил постель. Он уже «на ходу». Так будет рада Аленка!..

Дверь, мощным ударом сбитая, рухнула на пол.

— Стоять! Руки вверх! — русский мат, вперемешку, и люди, ворвались в дом.

— К стене! Руки в стену, не двигайся, падла!

Проворные руки его обыскали. Вот так — не ошибся — отвернулось военное счастье… Судьба была подлой — не меньше, чем люди!

Кто-то сел, за спиной, на кровать. Потянулся табачный дымок.

— Да не может быть! — усмехнулись там.

— Точно! Все обыскали: два кухонных ножика и молоток.

— Еще вилки… — смешок прокатился с кухни.

— Чего ж ты хоть револьверишко не положил под подушку? Лояльный режиму?

Насмешливый встал, сбросил на пол постель, раскидал, перещупал руками.

— Лояльный… Тем лучше! Ты слушаешь? Вот стой и слушай, что я говорю. Завтра, чуть свет, ты, как хочешь — ползком, на горбу у кого — добирайся в депо. Убивать мы тебя не будем, пока. А рабочие руки — вот как нужны! Запиши его Пашка, ты знаешь кто он?

— Да, конечно же, знаю.

— Давай!

«Алексей Николаевич Тулин. Тысяча девятьсот девятнадцать. Депо, машинист — записали его — к режиму немецкого Рейха, лоялен».

— Шлеп-нога он ползучая, — не машинист! Да напильником шкрябать будет, за милую душу! Ты понял? Не слышу, ты понял?

— Да, — выдохнул Алексей.

— Ну, вот, то ж! Да смотри, не появишься, то, как обычно, семья — под расстрел! И тебя, и мамашу, не переживай, и Аленку тоже — никого не забудем!

— Ну, все, мужики! — отвернулся насмешливый голос, — Давай, собирайтесь. Пошли!

Он прибрался как мог, в перевернутом доме. Даже приладил дверь. Он бы зло посмеялся над теми, кто, истоптав в этом доме пол, кое-что из вещей Аленки, приклеил к рукам. Но не смеялся, не то занимало. Как, почему пришли? Дверь сорвали, не постучавшись — знали кто здесь…