Нечеховская интеллигенция. Короткие истории о всяком разном - Борис Акунин

Этого в 1610 году разорвали на части лошадьми.

Бедняга был крепкого телосложения, так что на радость толпе казнь продолжалась целый день, с утра до вечера.

Так же расправились уже во времена Просвещения, в 1757 году, с психически ненормальным Дамьеном, который слегка порезал карманным ножиком Людовика XV. Два с лишним часа кони под ударами кнутов тужились и никак не могли довести дело до конца. Палачу пришлось перерезать осужденному сухожилия. Конечности отрывались одна за другой…

Надо сказать, что психическая болезнь в те суровые времена не считалась смягчающим обстоятельством. В 1670 году юноша по имени Франсуа Саразен во время богослужения в церкви проткнул шпагой освященную просфору. Хотя было известно, что кощунник – сумасшедший, его судили без снисхождения.

Несчастному психу сначала отрубили руку, а потом спалили его на костре.

В юности, помню, я смотрел фильм «Картуш» про благородного и веселого разбойника, которого играл молодой Бельмондо.

Уж не знаю, сколько удали выказывал реальный Картуш в ходе своей бандитской карьеры – слишком густо его биография обросла легендами, однако кончил он препогано. В фильме про это ничего не было.

На следствии король преступного мира держался молодцом, выдержал все истязания и никого не выдал. Но на Гревской площади, увидев колесо, Картуш затрепетал и крикнул, что хочет дать показания.

Его увезли с места казни назад в суд, и там он в течение восемнадцати часов сыпал именами и явками. В результате были арестованы три с половиной сотни сообщников и пособников. Этой ценой Картуш оплатил один лишний день жизни – назавтра его все равно колесовали.

В кровавой истории площади есть один эпизод, про который читаешь с нехристианским чувством глубокого удовлетворения. Здесь отрубили тупую и злую башку вот этому негодяю (на картинке).

Антуан Фукье-Тенвиль был общественным обвинителем в период революционного террора. Он отправлял людей на смерть одним окриком или даже одним жестом – не выслушивая оправданий, затыкая рот защитникам, запугивая членов трибунала. Он воображал себя карающим мечом революции.

Dura lex во всей красе

Когда власть переменилась и самого Фукье-Тенвиля поволокли на суд, он ужасно удивился. Как же так, ведь он старался не для себя, он всего лишь усердно исполнял работу, которую ему поручили?! И вообще – такое было время! Ему сказали: «Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»

Вообще-то революционного прокурора уместнее было бы казнить не на Гревской площади, а на площади Революции. Но о ней – дальше.

Нехорошие места. Площадь Революции

Так называлась современная Площадь Согласия в 1792–1795 гг.

Всего три года – но такие, после которых, казалось бы, мостовую никогда уже не отмыть.

Ничего, французы отмыли. Как-то у них, непостижимым для меня образом, это получается. Вот на этом самом месте президент республики 14 июля каждого года принимает парад. По-моему, жуть и кощунство – все равно что мы станем устраивать парады на Бутовском полигоне. Но французам, конечно, видней. Они любят свою революцию и считают ее людоедскую ипостась чем-то хоть и несимпатичным, но в историческом смысле извинительным.

А вот я это место очень не люблю. Крутится колесо карусели, а мне слышится скрип гильотины. Гудят клаксоны автомобилей, а мне мерещится вопль распалившейся черни. Шорох шин по асфальту – будто голова покатилась в корзину с песком. Иногда думаешь, что лучше поменьше знать историю – приятней живется.

У них, учеников Вольтера и Дидро, тут еще и статуя Свободы стояла – это в ее честь приносились кровавые жертвы.

Сидящая тетка слева – это и есть Свобода

Современная карикатура: Робеспьер казнил всех французов и последним гильотинирует палача

Во время Большого Террора, с мая 1793 года по июнь 1794 года, здесь совершалось в среднем по двадцать публичных казней в неделю. Смерть перестала быть спектаклем, как во времена Гревской площади, а превратилась в нечто вроде телесериала, который полюбился публике и тянется сезон за сезоном.

О, тут было на кого посмотреть. Участвовали звезды первой величины: король с королевой, знатнейшие вельможи, прославленные революционеры, выдающиеся писатели и великие ученые.

Все умирали по-разному. Кто трясся от страха, кто геройствовал, кто хотел просто побыстрее покинуть этот отвратительный мир.

Времена были романтические, с модой на античность и стоицизм, поэтому в анналах сохранилось много звонких предсмертных фраз и картинных жестов. Но самому знаменитому смертнику площади, Людовику XVI, последнее слово произнести не дали. Едва король начал говорить (он хотел всего лишь выразить пожелание, что его смерть пойдет на пользу отчизны), как ударили барабаны. Помощники палача сорвали с Бурбона верхнее платье, поволокли, прикрутили к доске и, по свидетельству очевидцев, вместо шеи перерубили челюсть. Толпа кинулась макать платки в августейшую кровь…

Монарх он был слабый, а умер просто и мужественно

Через несколько месяцев здесь же обезглавили королеву. Она не пыталась обратиться к народу. Судя по рисунку Давида, сделанному с натуры, Мария-Антуанетта держалась гордо и презрительно. На оскорбления толпы не реагировала.

Ее последние слова были обращены к палачу, которому она случайно наступила на ногу: «Прошу меня извинить, сударь».

Не так умерла Шарлотта Корде. Для этой тираноубийцы (модное слово революционной эпохи) смерть была высшей точкой бытия. Девушка нарядилась во всё лучшее, что у нее было, и выглядела сияющей, словно невеста.

«Австриячка» за последний год стала совсем седой. В 37 лет

Она вызывала у толпы не только ненависть, но и восхищение. Один влюбленный молодой человек нарочно выкрикнул что-то контрреволюционное, дабы погибнуть той же смертью, что и предмет его обожания. (Желание осуществилось.)

Какой-то мерзавец подобрал отсеченную голову Шарлотты и влепил ей пощечину – надеялся снискать одобрение публики.

Рассказывают, что мертвое лицо залилось гневной краской. Да и толпа гнусный поступок не одобрила.

Ужасной была смерть несчастной мадам дю Барри, прославленной красавицы прежних времен. Ее несли к эшафоту на руках. Бывшая фаворитка плакала, кричала, умоляла о пощаде. Последние ее слова были: «Еще минуточку, господин палач!» Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела…

Здесь же окончил свою преступную жизнь и Робеспьер. Он тоже кричал – от боли (при аресте ему пулей раздробили челюсть). Но сильно жалеть этого человека мы не будем. Что посеял, то и пожал. Назавтра парижане сочинили эпитафию:

Не лей, о путник, слез ты надо мной.

Покойник был бы ты, останься я живой.

Великий химик Лавуазье пощады не просил, но подал ходатайство об отсрочке казни, чтобы завершить важную научную работу. Председатель трибунала заявил: «Республике не нужны ученые и химики. Да свершится правосудие». И оно свершилось.

Почти всех погибших на этой площади жалко. И знаменитых, и безвестных. Но есть казненный, которого мне хочется помянуть отдельно. Это был человек из самых лучших, вот уж воистину «благородный муж», a man for all seasons.

Из той же породы был наш Короленко, который при старом режиме заступался за революционеров, при новом – за «осколков империи», спасал из белой контрразведки красных, а из ЧК белых.

Как же мне нравится Кретьен-Гийом де Мальзерб, к сожалению, сегодня полузабытый.

Он родился в высокопоставленной семье и с ранней молодости занимал всякие высокие должности. Это Мальзербу человечество обязано изданием «Энциклопедии». Будучи главным королевским цензором, он защитил великое издание от всех нападок, а когда «Энциклопедию» запретили, спрятал рукопись от полиции до лучших времен.

Мальзерб больше всего любил ботанику, но считал себя обязанным участвовать в политической жизни. Он пытался проводить реформы – и уходил в отставку, если король чинил реформам препятствия. Побывал в опале и в ссылке. Был сторонником прогресса, одним из самых уважаемых в стране людей.

Людовик терпеть не мог этого либерала за упрямство и негибкость. Однако, когда король оказался в темнице и все от него отвернулись, именно Мальзерб вызвался защищать свергнутого монарха перед трибуналом. Король сказал: «Вы погубите себя, а меня все равно не спасете». Мальзерб и сам понимал, что не спасет, но тем не менее не отступился.

Власти отомстили защитнику «тирана» с поистине революционным размахом. Казнили зятьев, дочь, секретарей, даже внучку. Ну и самого, конечно, тоже не помиловали.