Целующиеся с куклой - Александр Хургин

Она, конечно, стойко боролась с наступавшим на неё маразмом. С помощью специальных упражнений и комплексов. Два раза в неделю по часу. Во вторник с пятнадцати до шестнадцати и в пятницу с шестнадцати до семнадцати. Или во вторник с шестнадцати до семнадцати — неважно, важно, что боролась, не щадя времени и сил. Но борьбу, к сожалению, проигрывала.

Словом, когда Бориска снова впоследствии приехал, вторично не прижившись на Родине с её кухнями и раскладушками, и приехал не куда-нибудь, а к отцу — намереваясь у него пожить до тех пор, пока всё утрясётся с его пособием, жильём и прочим, — квартира Йосифа сияла чистотой, близкой к стерильности. Такой чистоты и при матери в квартире никогда не бывало. Мать вела дом не слишком внимательно, и чистота давалась ей через силу.

«Что-то, — подумал Бориска, — куда бы я ни приехал в надежде пожить, везде меня чистота встречает идеальная, а также мир и семейное счастье. Не к добру это».

Но тут хоть вторая комната была, маленькая. И диванчик в ней всё же стоял раздвижной. А значит, необходимость спать на кухне отпадала сама собой. И на том, как говорится, спасибо сему дому.

Йосиф появлению сына, можно сказать, обрадовался. Умеренно, но обрадовался. При этом сделал вид, что тот никуда не уезжал и наедине с немцами его не оставлял. Наверно, по принципу «кто старое помянет, тому глаз вон». Или демонстрировал Бориске своим великодушием, что не пропал он без него, не пропал и не канул, поэтому и зла на него за пазухой не держит.

— Вот, познакомься, — сказал, — это Ангела. Не Меркель, к нашему общему сожалению, но тоже хороша.

— Борис, — сказал Бориска и пожал Ангеле пергаментную руку.

— Дура — фантастическая! — сказал Йосиф с некоторой гордостью. — По-русски — ни слова, а сидит со мной целыми днями перед телевизором, вникает. Я ей на сорок минут уступлю кресло, сериал какой-то их, немецкий, посмотреть, она и рада. Бежит потом, благодарит меня со всех ног. Ну, не дура? А кот на неё не нарадуется. Чувствует, видать, родственную душу.

Ели Ангела с Йосифом в перерывах между новостями. Йосиф находил в телепрограмме лакуны, показывал их Ангеле, и она к этому времени накрывала в кухне стол. В полном смысле слова накрывала — скатертью. И приборы клала. Две ложки, вилку, нож. Ну ни дать, ни взять ресторан «Амурские волны» в свои лучшие годы застоя. И как это ни смешно, за едой они разговаривали.

— А помнишь во время войны? — говорил Йосиф и вдыхал горячий картофельный дух, полезный при кашле и насморке. — Война, понимаешь? Хенде хох, Гитлер капут. Война. Ну, бах! Ба-бах! Та-та-та-та… Оладьи из картофельных очисток ели — за счастье. Я всё спрашивал у мамы: «Мама, а где картошка от этих очисток»? Мать у меня в столовке при оборонном заводе работала, разнорабочей на кухне. Оттуда эти очистки и приносила. Небось, ещё и воровала их, не иначе. С риском для жизни по законам военного времени. А если б не воровала, мы б с сестрой точно не выжили. Дети есть должны, чтобы жить, а не голодать. Согласна?

А она, ничего, конечно, толком не понимая, говорила ему:

— Война? Ein Krieg. Конечно, помню войну. Трудно нам приходилось. В войну. Ох, трудно. Колбасы неделями не видели, и конфет тоже не ели. Мы ещё думали с братьями: «Ну ладно мясо, оно солдатам рейха нужно, чтоб воевать за родину, за Гитлера, но куда конфеты из всех магазинов нашего городка подевались? Неужели и конфеты наши солдаты съедают?» Трудно жили, ничего не скажешь. Отца на восточный фронт отправили, а нас у матери трое, и сама она с животом. Правда, когда война только началась, отца какое-то время не брали в армию, так как имел он на иждивении троих малолетних детей. А в конце сорок первого на это уже не посмотрели, взяли. И брат наш, самый младший без отца родился, и отец его никогда не видел. И мы отца больше не видели. Не вернулся он с восточного фронта домой. Потом, после войны, кто-то матери рассказал, что замёрзли они с товарищами до смерти. Той же зимой сорок первого, в декабре. В оцепление их поставили во время акции какой-то, акция кончилась, а машин для них нет и нет. Уже ночь, а машин нет. Они и уснули в поле, устав, и во сне замёрзли. Sie haben gefroren. Verstehe? — она жестами и всем своим крючковатым телом изображала собачий холод и жестокий мороз.

— Да, холодновато в квартире, — говорил Йосиф и поправлял слуховой аппарат. — Это потому, что я на отоплении сдуру экономлю, и из подвала сыростью тянет. А у нас в России, знаешь, какая холодина стоит? Зимой, в смысле. У нас замёрзнуть на улице, если, допустим, спьяну заснуть — свободно. В России морозы, так уж морозы. Сорок градусов, как у водки — только со знаком минус.

Так примерно они разговаривали. И что примечательно, совсем между собой не ссорились. Недоставало им иностранных слов и их понимания, чтобы ссориться.

«Дурдом, — думал Бориска, слушая старческие застольные беседы на разных языках, — дурдом чистой воды».

И чувствовал себя в роли квартиранта при этом дурдоме неловко.

— Может, я вам мешаю, — спросил как-то он у Йосифа, когда Ангела смотрела свой сериал. — Так ты скажи прямо. Я, в крайнем случае, могу и у сына какое-то время перекантоваться.

— Нужен ты больно сыну, — сказал Йосиф.

— А вам я нужен? — сказал Бориска. — Вам и без меня неплохо.

Йосиф с Бориской был согласен. И он сказал:

— Неплохо. Очень неплохо. — и ещё он сказал: — Жалко, больная она, помрёт скоро. Ну да нам не привыкать.

20

Фамилия доктора, к которому Раиса определила Горбуна, была для этих мест редкой — Богдановский. Она тщательно посоветовалась с разными авторитетными специалистами, и все они ей как один компетентно заявили, что лучшего доктора в этой области, чем херр Богдановский, в Германии, а может, и во всём мире, не найти днём с огнём.

— Он, — сказали специалисты, — в буквальном смысле слова творит чудеса, потому что руки у него золотые, а голова светлая.

— А чего у него фамилия такая подозрительная? — спросила Раиса.

— Почему подозрительная? — сказали специалисты. — Обычная для русского доктора фамилия.

— Так он что, русский?

— Естественно. Приглашён в Германию из Российского института ортопедии. И по слухам, платят ему какие-то очень большие, сумасшедшие деньги.

— Тьфу ты, чёрт, — сказала Раиса, поняв, что специалисты поставили её в настоящий тупик. Из которого выход — как из любого тупика — только один: назад.

Это что же получается? Она, не доверяя врачам института ортопедии, дающим низкий процент положительных результатов, уехала с сыном в Германию, а врачи эти за ними приехали? И нет от них никакого действенного спасения?

— Похоже, это судьба, — сказала Раиса специалистам.

— Судьба? — сказали специалисты. — При чём здесь судьба и что вы имеете в виду?

Раиса не стала им объяснять, что при чём, а что ни при чём. Она сказала только:

— Ничего я не имею! — и всех поблагодарила за консультацию.

Потом Раиса довольно долго не могла пробиться к этому великому Богдановскому на приём, поскольку его дни и часы были расписаны по минутам, а минуты по секундам. В приёмной говорили, что доктор Богдановский сможет принять её через шесть месяцев и три недели во второй половине дня, после обеда. Никак не раньше.

Раиса им говорила:

— А я не на приём. Посмотрите, разве нуждаюсь я в операции? — и показывала им из-под полы свою фигуру. — Я по личному делу. Понимаете? По личному.

— По личному делу звоните херру Богдановскому домой, — говорили в приёмной.

— Не могли бы вы дать мне номер его домашнего телефона? — говорила Раиса.

— Мы номера домашних телефонов не даём, — говорили ей. — Не положено у нас их давать.

В городской телефонной книге фамилия Богдановский тоже отсутствовала. Короче, любая немецкая мать сдалась бы и записалась в очередь, и попала бы на приём через полгода после обеда. Но Раиса была им — немецким матерям — не чета. Она, не задумываясь, пошла другим путём, напролом. Поднялась в отделение, нашла кабинет с табличкой «Доктор медицины Анатолий Богдановский» и стала ждать у этой двери подходящего момента и доктора.

В нашей больнице её выкинули бы в пять минут, а тут никто и внимания не обратил на чуть всклокоченную женщину в пальто без халата, попирающую всем своим цивильным видом строгий режим больничного учреждения. Стоит себе дама какая-то, ну и стоит. Может, у неё дело или она кого-нибудь ждёт.

А ждать ей пришлось больше двух часов. И все эти часы персонал и больные обходили её, как стол или тумбочку. Даже уборщица вокруг неё своей шваброй водила, как вокруг столба. И доктор Богдановский, входя в свой кабинет, тоже ею не заинтересовался. Но тут она уже своего не упустила, вошла за ним следом и по-русски сказала:

— Здравствуйте, доктор.

— Вы ко мне? — спросил Богдановский и по привычке, наверно, оценил взглядом её фигуру.