Железная Империя (СИ) - Фрес Константин

Однако Леди София, с таким пренебрежением отреагировавшая на визит Инквизитора в свое логово, к приходу имперских офицеров отнеслась с полной серьезностью. В момент на ярко освещенный террариум с любимицей Ситх Леди был опущен защитный купол, и Лорд Фрес почувствовал, как диким, все сметающим потоком в его тело устремляется Сила, оплетая его разум темными побегами.

Это обстоятельство — то, что София могла вернуть Силу в любой момент, но не сделала этого, — и вовсе привело ситха в бешенство, и он с трудом удержался от того, чтобы тут же не прихватить Ситх Леди за сердце и немного попридержать его, напомнив женщине, какие преимущества она игнорирует.

Женщины, пришедшие в лабораторию, вели себя по-разному; Лора озиралась, разглядывая огромные темные стеклянные цилиндры, стоящие вдоль мрачных стен — в них Дарт София планировала выращивать клоны, проводя свои опыты, — а Виро Рокор тотчас взобралась на стол, нахально закинув ногу на ногу и осматриваясь кругом.

— Мрачненько, — заметила она; в голосе ее звучала издевка. Ее яркие глаза без страха рассматривали жуткие экспонаты и приборы, при взгляде на которые любой нормальный человек испытал бы приступ липкого страха, спускающегося вниз по позвоночнику холодным потом.

Мандолорка, кажется, и вовсе не испытала никаких чувств, глядя на эту альтернативу пыточных инструментов.

— По приказу Владыки, — громким голосом, немного нараспев, произнесла Лора, но Дарт Фрес, вынырнувший из темноты, одним жестом прекратил ее доклад.

— Нам известно, зачем вы тут, — произнес он, всматриваясь в ее лицо. — Оставьте церемонии для чиновников. Что Алария?

Лорд Фрес благоволил Лоре Фетт, как ни странно. Когда он смотрел на девушку, его взгляд как будто смягчался, на лице появлялось подобие человечности, и не было ни единого жестокого дисциплинарного взыскания, которое Лорд Фрес наложил бы на юную подчинённую, о которой частенько говорили — "не вполне справляется".

Однако, вместо того, чтобы беспощадно выкинуть ее прочь, заменив кем-то другим, или и вовсе уничтожить, походя, как непременно сделал бы Дарт Вейдер, командующий еще "Палачом", Лорд Фрес лишь терпеливо пережидал первый приступ ярости, накатывающийся на него после очередного промаха его протеже, и начинал все сначала.

Главным образом, именно назначение Лоры на эту должность и было причиной того, что Инквизитор сам инспектировал формирующийся флот и всячески опекал Лору Фетт. Это были странные, напряженные отношения, странно похожие на отношения жесткого, строгого, но все же отца, и дочери, которую он пытается вытянуть, вывести в высшие круги власти.

Злые языки утверждали, что ситх и юная мандолорка — любовники. По крайней мере, их частенько видели вместе, и в окружение Вейдера и Леи девушку ввел именно Лорд Фрес. В темных коридорах императорского дворца, поймав Лору, Лорд Фрес нередко уединялся с ней, отгородив ее ото всего мира, вставая между ней и всеми остальными черной каменной статуей. Никто никогда не видел, чтобы ситх был ласков с Лорой или выказывал страсть каким-либо другим образом, но его белая ладонь, лежащая на ее плече, казалось, была ей привычной, и прикосновения, при желании ситха причиняющие допрашиваемым чудовищную боль, развязывающие языки одним только касанием двух пальцев, которых так страшились, были ей не неприятны.

На фоне этой симпатичной девушки — атлетичной, высокой, с роскошными каштановыми волнистыми волосами, убранными в косу, обычно одетой в серебристый комбинезон летчицы Альянса, Лорд Ситхов казался старше, чем обычно, его опыт и истинный возраст, обычно скрытый под яркой внешностью, проступали, словно кровь сквозь ткань.

Зачем ему это было нужно, и отчего Лорд Фрес вообще относится к мандолорке с таким снисхождением, было не ясно никому. Но, глядя на его тяжелую, зловещую, налитую темнотой зрелость и ее свежую нетронутую юность, в головах окружающих рождалась только одна мысль: этот цветок он растит и лелеет для себя…

Кто она такая? Откуда явилась? Чем смогла привлечь к себе внимание Лорда Фреса? Где пересеклись жизненные пути имперского безжалостного убийцы и совсем молодой девушки, и почему она осталась жива?

Впрочем, даже если бы все знали ответы на эти вопросы, все равно природа отношений между Инквизитором и командующей была бы непонятна.

Возможно, он сам ее не понимал?

Или, глядя в ее свежее лицо, он каждый раз вспоминал, как всепожирающая тьма приняла его в свои объятья и поглотила окончательно?

* * *

Тогда, давно, Император Палпатин только начинал входить во вкус.

Власть его была настолько велика, что от осознания ее он практически сходил с ума, и даже необъятный космос казался ему маленьким.

Даже сам Дарт Вейдер, преклонивший колено перед троном, казался Императору слабым и ничтожным. От темного Ситх Лорда пахло смертями и яростью, но Палпатину казалось, что его карманный монстр совсем не опасен, и его можно уничтожить одним движением пальца.

Империя медленно, но верно пожирала все то, что было построено Республикой, и медленно рушилось все — закон, право, голоса людей гасли в наползающей тьме, и все заполнялось единственным, что Империя принесла с собой — желаниями и волей Палпатина.

Сенат все еще существовал; о, он долго сопротивлялся, этот упрямый республиканский меч! Конечно, можно было бы послать своего страшного цепного пса вновь с его верными штурмовиками, и этот орган власти вряд ли устоял перед Кулаком Вейдера, но Палпатин не хотел действовать так топорно.

Во-первых, он не хотел доставлять такого изысканного удовольствия своему ученику. Искалеченный, израненный, каждодневно переживающий болезненные унизительные операции со своим телом, Дарт Вейдер ненавидел всех и вся; его ненависти хватило бы на то, чтобы потопить в крови всю Галактику, но особенно его ненависть начинала вибрировать, как натянутая струна, при соприкосновении его мыслей с образами Сената.

Того местом, куда с такой готовностью ходила сенатор Амидала; где она жила, где растрачивала свой пыл, свою страсть, свое красноречие, где обретали плоть и кровь ее мечты и чаяния.

Ради этого места, впитывающего энергию тысяч жизней, ради единого дыхания с этим величественным зданием, ради единственной, общей на всех, мысли, бьющейся в головах всех этих людей, она и отреклась от него, от молодого джедая, предавшего целый мир ради призрачной надежды…

Палпатин, усмехаясь, словно наяву видел, как Вейдер с наслаждением убивал бы, крушил, терзал ничтожных людей, отнимавших ежедневно у него его любимую жену, как он разрывал бы их тела вместе с одеждами, добираясь до сердец, которые бились лишь для того, чтобы быть холодными, равнодушными, как он передушил бы, переломал шеи тем, кто в свое время отверг его помощь, высокомерно отвернулся, не стал слушать…

О, эта кровавая расправа принесла бы Вейдеру слишком обжигающее, слишком невероятное и острое наслаждение! Вероятно, большего удовольствия он не испытывал никогда в жизни, совершая все это, он был бы… почти счастлив?

Нет, допустить этого было нельзя.

Палпатин, потирая сухие старческие губы, отвратительно посмеивался, теребя эту вибрирующую струну гнева своего ученика. Пить горечь, отчаяние и страдания Вейдера было намного интереснее, чем подарить ему шанс хотя бы ненадолго забыть о своих страданиях.

Поэтому он предпочел иной способ — такой, какой считал единственно верным и оправданным. Он стал подкупать строптивых сенаторов, ласками и подарками переманивая их на свою сторону. Люди верили им; в глазах народа уцелевший Сенат выглядел незыблемым оплотом, последним пристанищем справедливости и правды. Так зачем рушить эту иллюзию?

Поначалу все получалось — люди слабы…

Гордые, смелые, сенаторы ожидали удара, ареста, смерти каждый час. Страх иссушал их лица, а Император каждый день имел возможность полюбоваться на разрушительные последствия долго горящего в душах людей ожидания самого страшного.

Но вместо безликих штурмовиков и имперских палачей в двери стучал сам Император; пряча изуродованное лицо под капюшоном, он улыбался старческой улыбкой, кряхтел и добродушно говорил какие-то ненужные, глупые приветствия оледеневшему хозяину, встретившему высокопоставленного гостя на пороге собственного дома. И сенатор, пережив первый шок, широким жестом приглашал Палпатина пройти, и умилялся, услышав почти робкую просьбу о разрешении присесть…