Морская раковина. Рассказы - Хосе де ла Куадра

Дон Давид и донья Эдельмира жили друг от друга на порядочном расстоянии, и я был уверен, что они не свидятся в ближайшее время.

— Ваш деверь велел передать, что вы вправе поступать по своему разумению.

— Да?

— Конечно. И вообще он не выказал особого интереса к судьбе имущества покойного брата.

— А-а.

К моему удивлению, донья Эдельмира выбрала «Флор белью». Асьенда была куда больше, чем «Исла». Но к «Исле» намывало плодородную землю, а здесь, на камнях «Флор бельи», с трудом удавалось собрать скудный урожай кофе. Об этом донья Эдельмира не могла не знать.

— И дом в «Исле» много лучше, чем во «Флор белье». Одумайтесь, донья Эдельмира.

— Нуда…

— В этом доме умер ваш муж. Сколько воспоминаний связано с этим домом, — убеждал я старуху.

— Нуда…

— И стоит он у самой деревни. Пять сыновей похоронено у вас на деревенском кладбище.

— Ну да…

— Так что же вы? Зачем вам доживать свой век во «Флор белье»? Хотите облагодетельствовать своего деверя, который даже и не горюет, да и не интересуется наследством?

Что и говорить, вел я себя отнюдь не похвально, бросая тень на дона Давида… Но что поделаешь, так уж устроен человек.

— Пусть будет так, как я хочу. «Флор белью» оставляйте за мной.

— Ну что за дикость?.. Объясните хоть причину.

Я извел своей настойчивостью старую женщину, и она в конце концов призналась мне. В тот же вечер она подвела меня к распахнутому окну и заговорила:

— Я сама знаю, что мой родной дом там, в «Исле». Что асьенда «Флор белья» никуда не годится. Здесь камням и то плохо. Знаю, что в «Исле», где умер Саул, все для меня свято, а на кладбище Баба… Ах, да я и сама все это знаю… но…

Она показала на далекое поле.

— Взгляните. Да нет, не надо: вам не разглядеть. А я-то вижу: там за рекой растет огромный белый матапало. Когда-то в далекие, давно прошедшие времена у того дерева под навесом первый раз поцеловал меня мой Саул…

Снова потянуло знойким ветерком: то улыбнулась донья Эдельмира.

Что-то в этом роде, только безо всяких литературных прикрас, рассказал нам ходатай по судейским делам, полуграмотный Симон Угарте, когда мы пили пиво под палубным тентом баркаса, который плыл по реке Пимоча. Поговаривали, что Симон Угарте большой пройдоха, но он любил уверять всех в своей добропорядочности.

Новый святой. (Рассказ о политической пропаганде в монтувийском крае)

 поле желтел рис. Жгучее солнце золотило колосья. Корни питал влагой черный топкий берег, набухавший от воды во время половодья и опадавший в часы отлива. Ветер, зарождавшийся там же, где и река, у ее дальних истоков, — там, где падают с гор потоки, — дул по течению и, такой же прозрачный, как вода в реке, заигрывал с волнами и шевелил широкие шероховатые листья. Колыхая водяные растения, незаметно для человеческого глаза били по воде плавниками рыбы, резвились креветки. Плодородная почва и солнечные лучи делали свое дело: зерна созревали быстро.

— Вы хорошо заработаете, дон Франко.

— Все зависит от того, какие цены стоят. В Гуаякиле рис, наверно, дешев. Оно и понятно: пот бедняков… Поди все завалено…

— Не унывайте, дон Франко! Вот увидите: денег вам привалит — не счесть. Больше, чем мошкары над болотом.

— Поживем — увидим.

Но невысокие стебли риса, зеленые, как молоденькие попугайчики, внушали сейчас тревогу ньо Камило Франко (которого прозвали Губкой за его давнее пристрастие к тростниковой водке). Не думал он сейчас и о фруктовом саде, разросшемся за его хижиной, сплетенной из прутьев. Не думал он сейчас и о носких курах, которые кудахтали в курятнике, поклевывая червячков и маисовые зерна. Не думал он сейчас и о белых неуклюжих утках, «величиной с полуторагодовалого ребенка», которые плавали и ныряли в прудах и каналах, охотясь за увертливой рыбешкой. Не думал он и о породистых свиньях, жиревших в хлеву и ожидавших того дня, когда удар ножом раз навсегда решит их участь. Не думал он сейчас и о тонконогих телятах, резвившихся на пастбищах, толкавших в бок матерей и обгладывавших нежные побеги ханейро[13].

Если бы ему сказали: «Ньо Камило! Ваш дом рушится…»— он бы ответил: «Ну и пускай рушится». В крайнем случае он бы к этому прибавил: «Термиты его проточили… А мышьяка у меня нет».

И на лице у него появилось бы неопределенное выражение — покорное, унылое, безучастное.

А ведь когда-то давно дон Франко был человек энергичный, сильный, негнущийся, как лесной бамбук, и такой же колючий. Старость подкралась к дону Франко ужо давно, и он вел с ней повседневную, упорную борьбу; когда же ему стукнуло пятьдесят, он сложил оружие.

В прошлом у него было немало приключений, но он никогда ими не хвастал, напротив — он проклинал их.

Родился дон Франко недалеко от Катарамы. Родители его были пеоны, а предки — рабы; они влачили самое жалкое существование, работая всю жизнь на одних и тех же хозяев, владельцев родового имения.

Ньо Камило продолжил мрачную традицию своего рода, испокон веков угнетаемого хозяевами.

— Я чуть не с пеленок начал работать на белых господ — на Морейру.

Чтобы не жениться на Магдалене, он ушел в лес.

— Я любил Магдалену. Красивая она была! У нас уж все было сговорено — мы решили отпраздновать свадьбу на мои именины… Но хозяин меня опередил… — Ньо Камило тяжело вздыхал при одном воспоминании об этом… При одном воспоминании! — Опередил и предложил мне покрыть грех. Я не согласился. Магдалена плакала… А я любил ее еще больше, еще больше… Но хозяин опередил меня…

Голос у дона Франко звучал хрипло и печально. Если бы кто-нибудь пристально посмотрел на него, то различил бы в глубине его серых глаз далекий образ — смуглое лицо крестьянской девушки, неизвестно куда заброшенной судьбой.

История этой любви представляет собой грустную идиллию. Она, конечно, послужит сюжетом кому-нибудь из городских стихоплетов, и он предложит се вниманию читателей в извращенном виде, он опишет события с точки зрения сеньора Морейры: желто-зеленое поле, голубое небо… Любовь воспламеняет сердца… Властные руки победителя покоряют крестьянку, а в это время в роще смеется Пан или еще какое-нибудь мифологическое существо…

В неприветном лесу, который подарил дону Франко свою придуманную поэтами девственность взамен настоящей, пленительной девственности Магдалены, с доном Франко случилось множество необычайных происшествий. Лес поведал ему свои тайны, открыл ему чудеса растительного мира. Он узнал травы целебные и травы ядовитые; деревья, которые показывают путь к воде, и деревья, которые пугают разбойников, отгоняют злых духов и всякую нечисть; деревья, которые указывают, где зарыт клад. Он изучил повадки диких зверей, сказочные чудища уже не представляли для него загадки.

— Все это мне впрок пошло. А дурного я ничего не делал. Я ревностный христианин, раб божий.

Над его религиозностью посмеивались:

— И до чего же ты, дон Губка, набожен!

В самом деле: его религиозность граничила с фанатизмом, он во всем полагался на божественный промысел.

— Святой Андрей! Сделай так, чтобы мой рис поскорей созрел!.. Святая Анна! Пошли мне корову!.. Святая Варвара! Пошли нам дождь! Святой Иона! Пусть не случится ни паводка, ни наводнения!..

Но, будучи себе на уме, он делал все от него зависящее, чтобы чудо, о котором он молился, свершилось.

Свою философскую систему он излагал в форме изречений:

— На бога надейся, а сам не плошай… Когда ты в воде, плыви к берегу… Под лежачий камень вода не течет.

И смеялся коротким, визгливым смешком.

Говорят, будто он ушел из леса, только когда решил, что опасность миновала, что хозяин забыл про его непослушание.

— И поселился я на берегу Винсеса, в этой самой низине.

— А почему же ты, Губка, не вернулся к Морейре?

— Одни говорят, что мне не хотелось видеть хозяина, а другие — что мне не хотелось видеть Магдалену.

— А сам-то ты как думаешь?

— Никак. Я лучше помолчу. Не скажу ни да, ни нет.

Он нанялся в асьенду Эчаррисов и уже исполу стал обрабатывать маленький клочок береговой полосы.

— Здесь мне повезло, я приобрел усадьбу… здесь я женился, но жена моя умерла… здесь у меня родилась дочь Кармен — ее прозвали Тутовой Ягодкой за темный цвет кожи. Здесь она и умерла от родов и оставила мне в утешение малютку. Здесь выросла Марта — кроме нее, у меня никого нет на свете.

Он души не чаял в малютке Марте. Когда дон Франко нянчил девочку, он, «здоровенный мужик», как он сам себя называл, походил на женщину. Каждый вечер, перед сном, он на цыпочках подходил к кроватке, в которой спала внучка, с минуту смотрел на нес, потом заботливо укрывал ситцевым одеялом, чтобы не кусали комары, и, подняв мозолистую руку, крестил…