Генка Пыжов — первый житель Братска - Печерский Николай Павлович

Вагон был переполнен. Плотно прижавшись друг к другу, пассажиры сидели на скамейках, узлах, чемоданах. Нам с Люськой уступили место возле окна. Люська положила словарь на столик, облокотилась на него и прильнула к стеклу. Поезд постоял несколько минут и тронулся. За окном поплыли мачтовые сосны, белые березки, заросшие травой лесные озера.

Изредка Люська отрывалась от окна и, поблескивая , очками, говорила:

— Гена, но ведь это абсолютная тайга! Там, наверно, много анофелеса. Правда?

Неужели нельзя сказать просто — малярийный комар? Боюсь, что Люська приедет на Падун и моего бывшего приятеля Комара тоже будет называть анофелесом!

Пришло время обедать. Мать Люськи отрезала ломоть хлеба, положила на него кусок колбасы, сыру, подумала и прибавила еще:

— Ешь. Прямо жаль на тебя смотреть!

Мы обедали и рассказывали друг другу о своей жизни.

— Я очень скучала по тебе, — говорила Люська. — Выйду во двор, посмотрю кругом — абсолютная пустота. Думаю: «Почему так пусто? Кого не хватает?» Даже апатия нападет. А потом вспомню и заплачу. Оказывается, это тебя нет. А ты скучал по мне, Геночка? Скажи без амбиции.

И что это Люське взбрело в голову говорить таким кисло-сладким тоном: «Геночка», «скучал», «апатия»!..

Но все-таки я тоже сказал Люське, что скучал. Это

была правда. На Падуне я часто вспоминал наш большой московский двор, Люську и те вечера, когда Джурыкины приходили к нам в гости.

Приближался вечер. Все вокруг стало розовым — и березки за окном, и полосатые километровые столбы, и салфетка на нашем столике, и Люськино лицо. Люська смотрела на меня из-под очков каким-то странным, загадочным взглядом и говорила:

— Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти…

Я чувствовал себя очень неловко. Что ответить Люське? Как поступить? Кстати, после размолвки с Комаром я уже не особенно верил в дружбу до гроба. Обещал, клялся и так жестоко обманул! Я задумался о своей жизни на Падуне. Вспомнил Комара, Степку, старого лоцмана. Как они встретят меня, что скажет отец? Ничего хорошего от этой встречи я не ждал. И все же меня тянуло к суровому Падуну, высокому красавцу Пурсею и нашей темной избе на берегу синей стремительной Ангары…

Люська тоже умолкла. Она придвинулась ко мне и вдруг, совсем как в старой книжке, склонила голову на мое плечо. Я боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить Люську. Она улыбалась во сне тихой, задумчивой улыбкой, как будто видела перед собой что-то очень хорошее, еще не совсем знакомое, загадочное, как длинная, запутанная сказка…

Я долго крепился, но все-таки не выдержал и тоже уснул. Время во сне мчится быстро. Казалось, только минуту назад я закрыл глаза, а за окном был уже не тихий розовый вечер, а светлое, ворвавшееся в вагон потоком золотых лучей таежное утро.

— Граждане пассажиры! — послышался в вагоне голос проводника. — Приготовьтесь, сейчас будет Братск.

И вот снова Братск. Знакомая кишка. Падунский порог… Великое путешествие окончено. Геннадий Пыжов идет по улицам поселка без кепки и почти совсем новых ботинок. В руках у него жалобно дребезжит чайник фальшивого добровольца…

Глава шестнадцатая

«СЖАТИЕ СЕРДЦА». ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ. ТРИ НИКОЛЫ БОЛЬШОГО НИКОЛЫ

Я потянул ручку на себя и открыл дверь. Возле окна, согнувшись над сетью, сидел лоцман.

— Пришел, однако, бегун? — спросил лоцман, когда я вошел в избу.

В голосе у него не было ни удивления, ни желания расспросить о моих подвигах и скитаниях.

— Пришел, дедушка…

— Вижу, что пришел. Отец твой, однако, убивается. Принес ему в госпиталь телеграмму от Джурыкина, так он аж задрожал весь. Насилу врач успокоил. Впрыскивания какие-то сделал.

— Вы что, дедушка, говорите? Какой госпиталь?

— А вот такой-этакий. Сжатие сердца отец получил из-за тебя.

Я видел, что лоцман не шутит.

— Мой, однако, ноги, — сказал он, — надевай Степкины сапоги и айда к отцу. Успокой его, несчастного.

Пока я умывался и мыл ноги, лоцман рассказал, что произошло на Падуне после моего побега. Оказывается, все думали, что я утонул в Ангаре. Выходит, я был неправ во всем и зря обижался, что отец не пожелал разыскивать меня.

Я быстро привел себя в порядок и побежал в госпиталь — длинную серую палатку с красным крестом на дверях.

В приемной — небольшой комнате, отделенной от остальной части палатки фанерной перегородкой, — я увидел знакомого доктора. Когда меня искусала лайка,он перевязывал мне ногу. Доктор, очевидно, знал историю с моим побегом. Без лишних вопросов он надел на меня белый» пахнущий мылом халат и легонько подтолкнул к двери:

— Иди. Справа кровать его стоит.

В палатке стояло несколько кроватей. Под чистыми,

еще сохранившими продольные и поперечные складки простынями лежали больные. Я сразу же увидел отца и пошел к нему.

— Здравствуй, папа!

— Здравствуй, Гена. Садись.

Я долго сидел на табуретке и молча смотрел на отца. Лицо у него осунулось, побледнело. На щеках и подбородке серебрился колючий ежик волос.

— Что же ты не расскажешь ничего? — спросил отец.

— Я не знаю, папа, что рассказывать.

— Расскажи, как ездил, в каких местах побывал. Ты думаешь, мне неинтересно знать, где был мой сын? Ты же мой сын, правда, Гена?

— Твой.

— Ну, вот и хорошо. Теперь я не сомневаюсь.

Мне очень не хотелось вспоминать прошлое. Но я рассказал отцу все без утайки — и про капитана, и про Митроху, и про девушку из Якутска. Когда я рассказал отцу о фальшивом добровольце, он усмехнулся, а потом вдруг снова стал серьезным. Глаза у него потемнели, как озеро, на которое набежала тень от густой, мрачной тучи.

— У тебя что-нибудь заболело, папа?

— Нет, Гена, не в этом дело… Я думаю о фальшивом добровольце. Ведь ты такой же эгоист, как и он. Ни чуточки не лучше. Только о себе одном и думаешь. Другие люди для тебя ничего не значат. Ведь правда? Бросил отца, товарищей, нашу Братскую ГЭС и умчался. Значит, ты и есть самый настоящий фальшивый доброволец, или, как говорят у нас на стройке, дезертир. Сейчас ты из тайги убежал, а если придется защищать страну от врагов, ты и на фронте будешь вести себя не лучше. Воткнешь штык в землю — и домой, на теплую печку. А товарищи пусть погибают. Ты разве об этом подумаешь? Тебе твоя собственная шкура дороже всего на свете…

— Я с фронта не убегу. Даю тебе честное слово!

Еще минута — и я, наверно, расплакался бы.

Отец взял мою руку и тихонько пожал ее.

— Хорошо, Гена, об этом мы еще поговорим. А сейчас я хочу сообщить тебе приятную новость: к нам скоро приедет бабушка.

В глазах у отца зажглись огоньки. Наверно, такие же огоньки были в глазах и у меня.

— Ну что, рад?

— Конечно! Кто тебе сказал об этом?

— Джурыкин письмо привез. Бабушка уже и вещи собрала. Вот только не знает, что с пальмой делать.

Отец показал мне письмо. «Я очень скучаю, — писала бабушка. —Хожу одна по комнате и плачу. Обязательно приеду к вам, мои дорогие.

Очень беспокоюсь, есть ли в Сибири манная крупа. Если нет, я привезу с собой из Москвы.

Никак не решу, что мне делать с пальмой. Ведь я ее из зернышка сама вырастила…»

Дальше уже ничего нельзя было разобрать. Буквы расплылись по бумаге мутными высохшими ручейками. Бабушка писала о своей пальме и плакала…

Я возвратил отцу письмо и спросил:

— А это правда, папа, что у тебя сжатие сердца? Отец усмехнулся:

— Эх ты, писатель! Разве такая болезнь бывает? Кто это тебе сказал?

— Дед Степкин.

— Не дед, а Петр Иович Кругликов. Пора уже знать. Это очень хороший человек.

— Разве я говорю, что плохой! Я даже хотел его фамилию на Пурсее написать.

— Мало в этом радости для Петра Иовича, — сказал отец. — Думаешь, приятно было бы Петру Иовичу на скалу смотреть? Идет мимо, а люди спрашивают: «Кто это твою фамилию увековечил?» — «Разве не знаете, кто? Сын Пыжова, фальшивый доброволец!» Он бы от такой славы от стыда сгорел, сквозь землю провалился! Если бы не пришел доктор, я не знаю, чем бы закончилась наша встреча. Но в жизни так же, как и в книжках: всегда кто-нибудь выручит. Если двум героям не о чем больше говорить, на помощь приходит третий.