Утро пятого дня - Алексей Ельянов

Илья отскочил, подошел ко мне и стал подталкивать меня в спину.

Станок еще не сдвинулся с места.

— Стоп! — закричал Иванов.

— А ну-ка ты, чернявый, давай сюда, — позвал он Илью. — И ты тоже, — показал он на меня. — И ты, который с перемазанной мордой.

Губарик оглядывался, кто же тут с перемазанной мордой. Ковальчук мазанул его по щеке.

— Вспотел, бедняга, — хмыкнул Ковальчук, и его толстый нос раздулся от улыбки.

— Я не могу, — сказал Губарик, обтирая лицо рукавом. — У меня печень болит, мне нельзя.

— Это у него печенка выступила от натуги, — не удержался Колесников. Все засмеялись.

— Печень-печень, — пробурчал Иванов. — Ты же не печенкой будешь тянуть, горбом. — Он поставил в упряжку Володьку, велел своему равнодушному напарнику оставаться впереди, а сам спустился вниз, ухватился за станину и опять скомандовал: — Раз, два — взяли!

Станок качнулся, пополз вверх, заскрипели доски. Тащить его было тяжело, силы у меня убывали, и постепенно все более враждебное отношение к станку росло во мне. Тяжелый, неподвижный, уродливый — и еще упирается. И зачем только я написал о нем стихи? Вымотаешься тут с ним так, что будет не до работы. А мне еще сегодня нужно помочь Андрею тащить стол на седьмой этаж. Тоже, наверно, не легче.

— Тут один по радио распинался насчет станка, — сказал Иванов, стирая рукавом пот со лба, когда мы решили передохнуть уже возле дверей цеха. — Оно, конечно, складно, только вот не пойму, о каком это он станке, об этом, что ли? Так тут и писать нечего, поднять да бросить. Вот уж разрисовал — и все в рифму.

— Это он у нас стихоплет, — сказал Ковальчук, указывая на меня. — Про станок написал, как про мать родную.

— Да ну? — удивился Иванов. — Вот это ладушки. С самим, значит, поэтом станок волокли. Ну-ка, поэт, дай петуха на память.

Иванов протянул свою ладонь, широкую, точно лопата, и жесткую, неудобную для пожатия, необхватную — никакой в ней не было гибкости и мягкости, как будто она была покрыта не кожей, а чешуей.

— А ну-ка срифмуй че-нибудь, — попросил Иванов, отпуская мою руку.

— Так не умею, — сказал я.

— Как же это — не умеешь? Ты же поэт, вот и давай, вкалывай.

— Так поэты не пишут, — сказал я. — Нужно походить, подумать.

— А ты парень с башкой, с башкой. Походить, говоришь, подумать. Ты малый не дурак, — горячо, затараторил Иванов.

— И дурак немалый, — услышал я шепот Завьялова.

И чего им нужно? Разыгрывают, что ли? Вот брошу их и уйду, сами потащат.

— Где это ты выучился на поэта? — не унимался Иванов. — Ты знаешь, я ведь в детстве тоже писал. Да еще как. Сяду — и полтетрадки отстрочу, сяду — и опять полтетрадки.

— На поэта не учатся, — сказал я, — это как-то само собой получается.

— Развитие в уме такое? — поддержал разговор Иванов.

Ребята стояли и слушали. Завьялов улыбался, Колесо ковырял в зубах. Губарик все еще старался стереть с лица тавот или вазелин. Староста отвернулся, ему неинтересно. Илья был внимателен и серьезен.

— Ну и огребают же эти поэты, — мечтательно сказал Иванов. — Вам по нарядам платят или так, прямо в руки?

Мне стало неловко. Я даже не думал никогда, что за стихи платят деньги.

— Я про это ничего не знаю, — сказал я.

— Ну и дурак, — рассердился Иванов. — Ты не зевай, а то, знаешь, там примажутся еще, я их давно унюхал, напарничков всяких. — Иванов дружески глянул на своего помощника, мол, извини, не про тебя. — А правду говорят, что поэты все выдумывают?

— Это фантазия, а не выдумка, — сказал я.

— Хороши пироги, — покачал головой Иванов. — А чего ж тогда правда?

— Вот она, правда, — сказал молчавший до того напарник Иванова. — Он про станок насочинял, его по радио передали, он деньги получит, а ты этот станок на хребте приволок.

— Хорошо сказано, лады, — обрадовался Иванов. Но тут же сообразил: — Так ведь и он приволок.

— «Мы пахали» — сказала муха, сидя на рогах у быка, — глубокомысленно изрек напарник Иванова.

— Во загнул, — обрадовался Иванов. — Он у меня всегда такой, как скажет, так в масть. Но это ты не по делу, Сашок, не по делу. Парень свой. Знаменитость. Деньгу получит, может, еще и тяпнем по рюмахе. Тяпнем, а?

— Может, и тяпнем, — сказал я, совершенно не понимая, зачем он все это говорит. И все-таки мне было приятно, что разговор идет про мои стихи.

— А ты про что еще можешь? — спросил Иванов. — Про начальника цеха можешь? А про мастера? Вот бы ему вложить! Ну, а про меня сможешь? — Иванов ударил себя кулаком в грудь. — А что, я парень что надо. Про таких как раз и пишут.

— Родился, крестился, помер, — негромко вставил Завьялов.

Иванов не услышал. Он был увлечен.

— Хочешь, я тебе буду темы давать? У меня их полно. Голова работает! Только пиши. Твое дело наврать красиво, а уж правды я тебе найду, будь спокоен. А потом, как получим куш… Вот житуха пойдет!

Иванов размахивал руками, хлопал себя по ляжкам, приседал. Он и шутил, и не шутил.

— Эх, ты бы вот еще песни писал, — пишешь, а? — живо спросил Иванов. — Уж такое бывает на душе, а высказать не могу. Хоть плачь. А что, бывает, что и заплачешь по пьянке. — Иванов посмотрел на всех внимательно, он ждал подтверждения.

— Пьяному слеза, как станочку фреза, — срифмовал Завьялов.

— Во-во, — сказал Иванов, — чтобы душу излить. Пиши, парень, пиши. Сам бы писал, да таскать некому, — усмехнулся он и отстранил меня от станка.

— Ты тут не корячься, — сказал он. — Еще пуп надорвешь, не до стихоплетства будет. Мы тут сами как-нибудь.

Иванов сказал это доброжелательно, даже ласково. Хоть голос его сипел по-прежнему устрашающе.

«Хороший он мужик, — подумал я, — душевный. Он только выглядит таким медведем».

— Ничего, я помогу, — сказал я. — Может, еще и про всех вас напишу. — Сказал это и подумал, что ведь напрасно брякнул, ни к чему. Но уж очень мне было приятно уважение Иванова.

Теперь помалкивал даже язвительный Завьялов. Колесников тоже оставил свои шуточки. Молчали и, Володька, и Ковальчук. Иванов прав. Мне теперь надо писать. Много-много надо писать. А что? Ведь понравилось Иванову. То ли еще будет. Вон как смотрит на меня его напарник. Изучает. Изучай, изучай.

Сашок, как назвал его Иванов, вдруг широко шагнул ко мне, склонился. Его лицо оказалось перед моим. Близко-близко. Мы смотрели глаза в глаза. Торчал передо мной слегка горбатый пористый нос. Какое-то нескладное, не выражающее ни мысли ни чувства, потное лицо приближалось к моим глазам все медленнее, и я не понимал, что надо Сашку. Неужели и вправду так понравились ему мои стихи, что он хочет вглядеться в меня повнимательнее?

Вот глаза его сузились, он наклонил голову набок потом мотнул ее на другой бок. Я еще не знал, как мне отнестись к его разглядыванию. Все смотрели на него и на меня, ждали, что будет. Стало тихо-тихо. Только из-за нетолстых дверей долетел к нам на лестничную площадку шум станков да сопел около моего уха Володька.

Сашок медленно поднял правую руку, поднес ее почти к самым моим глазам. Резко вздрогнули его пальцы, взлетела кисть руки. Я моргнул, откачнулся.

— Ути-ути, — сказал Сашок. — Не бойся, я сам боюсь.

В детдоме это называлось «смазь». Только там не помахивали пальцами, а сразу всей пятерней проезжали по лицу, когда хотели оскорбить, унизить. На заводе про смазь вряд ли кто-нибудь знал. Здесь любили розыгрыш. И не только первого апреля, когда можно обманывать всех. Разыгрывали кого-нибудь каждый день, «заводили с полутыка», и добродушно, и сердито, уж как получится.

Но Сашок смотрит не зло, больше не щурятся его глаза. Только губы он почему-то вытянул трубочкой, коснулся моего плеча и сделал движение, каким смахивают пылинки.

Я уже сообразил, что происходит, и хотел было отойти или сказать что-нибудь такое… Но Сашок опередил:

— Чего это у тебя?! — испуганно спросил он.

— Где? — удивился я.

— Да вот где! — Сашок дернул меня за мочку уха.

— Отстань! — отшатнулся я.

— Ах да, это у вас, товарищ поэт, пыль на ушах, — усмехнулся Сашок. Он был доволен, что розыгрыш получился, что все гогочут. Один только Иванов хохотнул и сразу замолк.

— Зачем же так, Сашунчик. Не надо, дорогой, не надо. А то он как влепит тебе стишком.

— Да я чё, я ни чё. Я ведь уважаю. — Сашок склонился передо мной в комическом полупоклоне. — Парле ву франсе, — сказал он и шаркнул ногой, а его правая рука заюлила передо мной направо и налево.

— Глупо все это, а не смешно, — сказал вдруг Илья Головин. Его негромкий голос был злым, яростным. На бледном лице выступили красные пятна.

— А ты еще кто такой? — Сашок протянул руку к лицу Ильи. Тот ударил по руке.

— Ну, хватит! — скомандовал Иванов. — Впрягайся, поволокли!

Мне было так стыдно и противно стоять теперь вместе со всеми, тащить в цех этот злосчастный станок, что даже дружеское подмигивание Володьки, — мол, дурак он, этот Сашок, — не утешило меня. Уж лучше я пойду к своим валикам. Этот гроб доволокут и без меня. Но как уйти, чтобы никто не заметил, не стал подшучивать и посмеиваться за спиной?