Песни китов - Владимир Шпаков

Перед окончанием школы Женька отпустил волосы – пусть не до плеч, как хотелось, но все равно получилось классно. Темные и вьющиеся, они придавали ему романтический облик, а еще замшевая куртка, привезенная матерью из Польши, джинсовая рубашка на кнопках, стильный шейный платок… Он знал, что нравится многим одноклассницам, и умело подогревал интерес записками с ироничными стишками. Распознав в себе умение рифмовать, Женька вовсю им пользовался, высмеивая и преподавателей, и тупоголовых учеников. На этой почве он даже обрел небольшую славу, поскольку стишки потом ходили по рукам и кем-то даже переписывались.

Но в практическом смысле «наука страсти нежной» продвигалась ни шатко ни валко: пара попыток добраться до пышной груди Танюши Завадской, несколько поцелуев в темном подъезде, и все. Оставалась привычная игра воображения, когда, вглядываясь в зеркало, ты видишь не себя, а некоего героя-соблазнителя. Кого именно? Эрастом быть не хотелось (скучно), Онегиным – банально, как и Печориным. Порочный Анатоль Курагин мелковат, уж лучше быть порочным Дон Жуаном. А еще лучше – порочным Казановой, о котором мало кто знал, а вот Женька знал и бравировал своим знанием, смущая ту же Завадскую. Пока та отбивала шаловливую руку, стремившуюся проскользнуть под лифчик, но крепость при умелой осаде вполне могла пасть…

Другой вопрос: хотел ли Женька падения этих ничтожных крепостей? Его энергия, в сущности, адресовалась второй парте у окна, где обычно сидела та, ради которой и рвался в десятый «Б». Когда формировали два выпускных класса, его записали в «А», как и Рогова, но Женька использовал домашний ресурс (что делал крайне редко), упросив мать пойти к завучу Раисе Степановне. В итоге они с Ларисой оказались если не за одной партой, то хотя бы в одном классе, а тогда обратить на себя внимание проще. Дерзким поведением, экстравагантным видом, да хоть флиртом с Завадской. Знала бы эта дура круглолицая, что служит лишь ширмой или, если угодно, раздражителем для той, что склоняет над тетрадью голову с балетной кичкой…

После школы Лариса направилась к автобусной остановке, чтобы ехать в балетную студию. Женька решил ее проводить, а заодно похвастать плодами последних вдохновений.

– Как это у тебя получается? – спросила она, когда тот выдал стишок, сочиненный вчера вечером.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Само собой как-то.

– Здорово! В балете не так: столько усилий нужно ради того, чтобы легкость появилась…

Женька приврал: он рифмовал с мучениями, обычно дома, а в школе делал вид, что едва ли не импровизирует. Только стишки, увы, не пробивали этих крепостных стен. Лариса его выделяла, бесспорно, так ведь и Самоделкина выделяла! То на его драндулет усядется, чтобы носиться по Бродвею, то позовет магнитофон ремонтировать… Интересно, дотрагивался ли тот до ее груди? Хотя округлости под водолазкой были в два раза меньше Танюшиных, притягивали они гораздо сильнее; беда в том, что Лариса – не Завадская, за здорово живешь не подступишься…

Когда подошел троллейбус, Лариса вдруг сказала, что ее мать переводят работать в Ленинград.

– Да? – озадачился Женька. – И ты с ней уедешь?

– Конечно. А ты в Москву?

– Не знаю, не решил пока…

В последнее время мать настойчиво интересовалась: ты готовишься к поступлению в вуз?

– Я выбираю! – отмахивался Женька.

– Чего тут выбирать?! Филфак МГУ – самый лучший выбор! Я уже своей однокурснице написала, у нее там связи!

– Мам, я же просил!

– Помолчи, пожалуйста. Да, у тебя хорошая подготовка, но без поддержки нельзя, пойми. Были люди, пытавшиеся в одиночку…

– Какие люди?! – раздражался Женька.

– Неважно какие. Хорошие! Так вот, они пытались, и ничего у них не получилось!

Он не мог признаться, что ничего не выбирает, а находится в ситуации мучительного выбора. И что московское направление, скорее всего, сменится другим.

На следующий день на уроке военного дела Завадская обернулась к Женьке:

– Слушай, может, про военрука напишешь? Ужас как надоел!

Про майора Жуклевича заготовок не имелось, и Женька неопределенно пожал плечами. С другой стороны, военрук постоянно придирался к его внешности, видя в ней вопиющее нарушение устава, а значит, майора требовалось проучить.

– Ученик Мятлин! – Военрук постучал указкой по столу. – Опять лясы точишь?! А противогаз кто будет изучать?!

На доске были развешаны плакаты с устрашающими изображениями химической атаки. Люди в масках с вмонтированными шлангами успешно противостояли нападению, те же, кто не успел напялить противогаз, валялись мертвыми трупами.

– И вообще, Мятлин, как ты выглядишь?! Ты же призывник! А потом кто? Боец! А какой ты боец, если носишь это все! Ну-ка встань! – И подошедший вплотную майор Жуклевич тыкал пальцем в шейный платок: – Что это, призывник Мятлин?! А волосы почему как у девчонки?! Может, ты вообще такой… Ну, такой…

– Какой?

– Который не такой. Не мужик, в общем. А?

Военрук подмигивал то ли Женьке, то ли классу, приглашая поржать над окопным юморком.

– Я в бойцы не собираюсь, – усмехнулся Женька. – И в военное училище тоже. Какой смысл быть интендантом? На передовую не пошлют, значит, героем не станешь. Можно разве что военное дело преподавать, но это меня не привлекает…

Класс прыснул – все знали, что закончивший интендантское училище военрук на службе заведовал складом, а в пенсионном возрасте пристроился преподавать. Покрывшись краской, майор поправил китель.

– Ну и хорошо, что не собираешься, – сказал. – Без такого бойца нашей армии только лучше!

Довольный своей отповедью, Жуклевич вернулся к доске, а Женька понял: просижу ночь, а стих про этого идиота напишу! Он был на волне, чуял это по одобрительному гулу, поэтому взялся за дело прямо на уроке истории.

Историчку Раису Степановну отличали две вещи: повышенная идейность и умение входить в мужские туалеты. Идейность была врожденным качеством: судя по всему, Раиса Степановна с детского сада шагала строго вдоль линии партии; в туалеты же толкала должность завуча. На переменах в мужских «толчках» топор можно было вешать, дым выходил даже в коридор. И тогда навстречу дыму шагала завуч, чтобы визгливым голосом посылать заядлых курильщиков за родителями. На уроках она не визжала, конечно, но время от времени пафос прорывался, как и сегодня, поскольку речь шла о Конституции.

Пока историчка распиналась о том, что последняя принятая Конституция – шаг вперед и символ настоящей свободы (в отличие от фиктивной свободы Запада), Женька сосредоточенно портил листы бумаги.

Он смял очередной лист, вырвал из тетрадки другой, когда над ухом прозвучало:

– А что делает Мятлин? Конспектирует мою речь? Так Конституцию конспектировать не надо – этот основной документ выпущен огромным тиражом!

С этими словами Раиса торжественно потрясла книжицей бледно-розового цвета.

– А скажи-ка нам, Евгений, что говорится в Конституции про учеников средней школы? – Женька встал, взбешенный. – Ну? Что им полагается?

Он сделал вид, что задумался.

– Насколько я помню, им полагается молоко за вредность. И в первую очередь на уроках истории.

– Как это?!

– Как на сталелитейном дают. Тем, кто по горячей сетке.

– По горячей сетке…

Мозг Раисы не сразу осознал степень наглости, до коей дошел не самый последний (точнее, один из первых) из ее учеников. Да и Женька не тотчас понял, что над его кудрями занесена секира, – слишком хотелось выпендриться, прямо зудело в одном месте. Лишь когда раздался визг, какого и в туалетах не слышали, до него дошло: попал!

– …немедленно вон! И без матери чтобы не приходил! Не ко мне – к директору!!

Покидая класс под одобрительный гул, он поймал заинтересованный взгляд Ларисы. Ура, игра стоила свеч! Ему наверняка придется несладко, и на мать шишки посыплются, но пока Женька чувствовал себя победителем.

Он отсиживался дома, примеряя ореол гонимого. Несколько раз забегали одноклассники, рассказывали, мол, Раиса просто визжит, когда слышит фамилию Мятлин. Активисты из школьного комитета комсомола стенгазету повесили, где нарисовали карикатуру на Женьку, но ее быстренько сорвали, а второй раз вешать не решились. Лариса тоже зашла, правда, ореола не оценила – говорила о другом. По ее словам, уже был подписан приказ о переводе матери в Ленинград, они уедут сразу после выпускных экзаменов. Что означало: Женьке придется осваивать питерский филфак.

Они помолчали.

– Севе я тоже сказала.

– Да?

– А ты считаешь, не надо было?

Хотелось закричать: не надо! Пусть Самоделкин едет в Москву, поступит в самый лучший технический вуз, станет великим изобретателем или даже академиком. Но рядом его быть не должно!

Понятно, что он ничего такого не произнес. А с ее уходом и чувство победы куда-то исчезло; да и была ли победа? Мать в эти дни несколько раз ходила к директору школы, писала объяснительные, а дома глотала корвалол вперемешку со слезами и умоляла вначале обрести свой круг общения, а уж потом высказывать спорные мысли.