Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - Юрий Бессонов

Дверь нужно втроем открывать, решетку, если бежать, год пилить. Одним словом была — Тюрьма.

Стояла она в версте от города и издалека был виден ее розовый массив с высокой стеной и бойницами для часовых.

В середине был корпус общих камер, через двор женская тюрьма, затем лазарет, соединенный с мастерскими, а за ним одиночки...

Вот в этом-то «отеле» я и прожил свои лучшие дни в советских тюрьмах...

Весь день, то есть с утренней до вечерней поверки вся тюрьма, значит все камеры, за исключением одиночек, были открыты. Жизнь здесь, в то время, можно было уподобить жизни маленького провинциального города со своими интересами, сплетнями, встречами, хождениями друг к другу в гости и подчас очень интересными разговорами. Центр встреч — это большой двор, разделяющий мужской корпус от женского. Женщины, как и в маленьких городках, сидят на завалинках, около них вертятся мужчины. Правда разговоры здесь допускались короткие, больше объяснялись мимикой и записочками. «Менты» (Надзиратели) их быстро прерывали, но тем не менее все это создавало необычную для тюрем обстановку.

Тюремная церковь была переделана в театр, там ставились какие-то революционные пьесы. На репетициях неразборчивыми людьми устраивались свидания с женщинами, и начинались, мягко выражаясь, романы и флирты. Словом, тюрьма была не тюрьма, а курорт.

Меня перевели в лазарет. Только толстые решетки на больших окнах светлой лазаретной камеры моего нового помещения напоминали мне, что я все-таки в тюрьме. Дверь в коридор была открыта. Вместо обычных нар стояли койки с бельем, и у постелей ночные столики. Помещалось нас в этой комнате 5 человек. Люди, вне подозрений в провокации, — все администрация лазарета: во главе стоял доктор, тоже из заключенных, затем повар, — бывший балетмейстер, и два истопника — мой знакомый Д-ва и я.

Вся тюрьма голодала. Вопрос питания в тюрьмах, это вопрос первейший. Он ворочает людьми. Заставляет их идти на компромиссы с совестью, сдаваться большевикам и просто делает людей мерзавцами.

Большевики это прекрасно учли и этим орудуют. В России питания в тюрьмах нет. В тюрьмах ясно выраженный голод. Человек на одном тюремном пайке должен протянуть ноги.

Мы и в этом отношении находились в исключительных условиях. Свой повар, следовательно своя рука владыка. Суп с мясом, правда с кониной, каша с маслом и каша с сахаром. Об этом, конечно не могли и мечтать «свободные граждане» — «свободной России».

Если ко всему этому прибавить еще молодую надзирательницу, дежурившую вместо надзирателя у дверей лазарета, то ясно станет, что иногда и в тюрьмах бывает хорошо. А на Советскую «волю» из такого положения можно только выгонять...

Вся эта жизнь покупалась мною за две-три вязанки дров которые я должен был напилить, наколоть и принести их для кухни и лазаретной ванны, которой мог пользоваться и я сам.

Конечно, такие места ценились очень высоко и за них нужно было платить продуктами из города, или они давались по колоссальной протекции. Протекция же у меня была через Д-ва, старого арестанта, уже пустившего корни на должности истопника.

Время шло... Я ждал... Недоумевал... Но наконец, дождался...

— Бессонов!..

— К решетке для свидания... — Подумал я.

— В канцелярию. — Крикнул надзиратель.

— Нет, не то...

Я пошел за ним уже без особой охоты. Открыл дверь. Настя... и ее неестественный тон...

— Я только сегодня приехала в Вологду и от Особого отдела получила подарок: пулю в лоб ввинчу вам я...

— Поздно милая, надо было раньше думать... Теперь эти шутки из моды вышли.

Сели. Я был очень рад ее видеть...

Рядом с ней корзина с английскими консервами, сигаретами и шоколадом.

— Узнаете? — спросила она указывая на нее. — Ведь «там» вы к этому привыкли.

Было неприятно... Наконец, заговорили по-хорошему. Вижу хочет, чтобы я попросил ее о себе... А я упираюсь, наоборот, рассказываю, как хорошо живется в тюрьме.

— Ну что ж? Выпьем? — Шутила она.

— Вот только этого мне и не хватает.

— Ну так скоро будет.

Чем ни жизнь была в моей Вологодской тюрьме... Но водки в ней, мне так и не удалось выпить. Как всегда все перемены в тюрьмах производятся неожиданно для арестантов. Так же произошла и моя...

Особый отдел, за которым мы числились, расформировался и нас «по этапу» махнули в Архангельск.

Под судом трибунала

Архангельская тюрьма...

Контраст между Вологодским «санаторием» и нашим теперешним положением был резкий.

Камеры на запоре. На тюремном дворе пулеметы в углах. Связь по тюрьме и с внешним миром слабая.— Перестукиваемся. Переписываемся. И ползут слухи о расстрелах.

Слышно, что действует комиссия Кедрова и Ревекка.

То и другое знаменитость. Где они — там массовые расстрелы. Но покуда ничего определенного.

Однако ждать пришлось недолго. Скоро появились и первые капли крови.

Я сидел в общей камере. Напротив были одиночки. Уборная была общая. Выпускали нас редко, но все-таки связь была.

Утром я вышел умываться. Надзиратель был чем-то занят, и я подошел к камере знаменитого в Северной области партизана Ракитина. У меня был табак, и я передал его ему. Он обрадовался и мы закурили.

Дело его вела Ревекка, и она гарантировала ему жизнь.

— Ну, как Ракитин, — спросил я его — не думаете, что нас «повернут налево?» (Расстреляют)

— Нет, я твердо убежден, что этого не может быть. Еще третьего дня меня вызывала Ревекка и еще раз подтвердила, что я буду жив. Да ведь и смертная казнь отменена окончательно...

Мы простились.

В ту же ночь, в числе 17-ти человек, он был расстрелян.

Сидеть становилось все хуже. Не было еды. Не было табаку. В белые ночи не спалось. Было томительно. Скорей бы какой-нибудь конец. И его можно было ждать всегда.

В час ночи грохот ключа. И в дверях комендант со списком. — Вызывает двоих. Оба числились за комиссией Кедрова.

«С вещами собирайтесь!». Раздают хлеб... Крестятся, но видно еще надеются.

В коридоре слышен шум... Кто-то борется, не дается взять... Вывели. Мы бросились к окнам.

На дворе выстраивают партии человек в 20. Их окружает конвой. Но виден какой-то непорядок. В конвое какая-то заминка. Два-три чекиста и комендант размахивают револьверами.

Нам крикнули: «От окон!» И дальнейшего мы не видели...

Только на следующий день по тюремному радио узнали мы подробности. Конвой был не опытный, вывел на Мхи (тундра на окраине Архангельска) партия бросилась врассыпную, и один из офицеров бежал.

Но эти первые расстрелы нас не касались. Все их жертвы числились за Ревеккой или за комиссий Кедрова. Мы же были за Архангельским Военно-Морским трибуналом и, казалось бы, на открытый суд больше надежд.

Но вот и он не замедлил себя показать. В нашей камере сидело трое бывших офицеров, служивших у большевиков на гражданской службе. Их обвиняли в организации восстания в тылу красной армии. По их рассказам они были не виновны, и сидели они бодрые и веселые.

Пришел день суда. Шли они на него, думая найти в нем исход. Но обратно не вернулись. Их взяли в камеру смертников и через 48 часов расстреляли.

Этим начались те колоссальные расстрелы, которыми потом славился Архангельск, Холмогорский и Портаминский лагери. Русский конвой сменили мадьяры и китайцы, «заминок» уже не было и, я боюсь говорить цифрами, но во всяком случае, много тысяч людей легло на «Мхах» и на дне Северной Двины.

Конец приближался. — Нас вызвали на допрос.

Первый пошел И-в. Вернулся он бледный, мы начали его расспрашивать, но как всегда он что-то путал.

За ним вызвали Герутца. Допрашивали его долго. Вернулся веселый и в полной уверенности на благополучный исход.

Вызвали еще троих... Настала моя очередь. Следователь оказался моряк и, на мой взгляд, простой русский парень.

Начался допрос. В самом начале я его прервал и, довольно развязно, сказал ему:

«Слушайте, Вам все равно, а мне приятно... Отдайте мне фотографические карточки, которые у меня отобрали в Вологодском Особом отделе»...

Он ответил на это какой-то шуткой. Мы поговорили, он согласился и, взяв все мое дело, начал его перелистывать.

«Карточек нет, вот ваше дело»... И он простодушно показал какие-то маленькие жиденькие листочки.

«Если нет моего дела, то не будет и моих показаний», подумал я и начал давать ему уже то, что я хотел...

И-в совершенно запутался и дал четыре или пять разных показаний о нашей с ним связи. Только одно из них было правильным.

Допрос продолжался.

«Вы признаете себя виновным в том, что...» и он мне, в кратких словах, передал первое показание И-ва, которое им было дано под угрозой расстрела и представляло собой сплошной вымысел.

«Нет». Совершенно чистосердечно мог ответить я. После этого он мне предъявил второе, такое же. Затем третье — совершенно правильное и четвертое, опять ложное.