Морская дорога - Урсула Ле Гуин

     Книга советовала больным воображать себе армии клеток-помощниц, клеток-героев, которые одерживают победу над клетками-врагами.

     - Ты знаешь, я все старалась представить себе эту армию, как там говорится, - утром рассказала ей мать своим тихим ровным голосом. - Этих клеток было великое множество. И все с крыльями. С какими-то прозрачными крыльями...

     - Как у ангелов?

     - Нет, - сказала мать. - Скорее, как у крылатых муравьев - знаешь, есть такие противные, белые? И эти крылатые твари ползали повсюду у меня внутри... У меня - внутри!

     Сперва по радио передавали ту музыку, которая нравилась Кэй, но потом передали четыре или пять песен подряд, в которых говорилось о теле: "твое теплое и нежное тело", говорилось в них, и при этом слово "тело" звучало как-то особенно смачно; и потом, конечно, там было слово "любовь" - оно произносилось с тем же смачным причмокиваньем, словно исполнитель захлебывался собственной слюной, и Кэй в конце концов радио выключила. Если они под словом "любовь" имеют в виду секс, то и прекрасно: все равно никто на свете не знает значения слова "любовь". Но когда слово "тело", обозначающее, собственно, инструмент секса (или "любви", если угодно), оказывается тем же самым, каким обозначают и труп, то это звучит так, словно им все равно, с покойником они занимаются "любовью" или с живым человеком. Кэй чисто вымыла и насухо вытерла кухонный стол, убрала все ненужные предметы, вымыла раковину, выжала губку, огляделась, проверяя, все ли в порядке, собрала газеты, которые Джек бросил на обеденном столе после завтрака, сложила их на кофейном столике в гостиной и прошла в пустую комнату.

     Теперь она называлась "гостевая".

     Окна в гостевой комнате выходили на восток, и все вокруг было залито солнечным светом, а потому все грязные солевые зимние потеки на оконных стеклах были видны особенно отчетливо. "Я могла бы и вымыть окна!" - упрекнула себя Кэй, но тут же превратила упрек в вознаграждение. Потом. Она вполне может вымыть окна и потом.

     В общем-то, никакой особой грязи, пыли и даже беспорядка в этой маленькой светлой комнатке не было.

     Однако с тех пор прошло уже полтора года, и пора было сделать здесь такую же уборку, какую она регулярно делала во всем остальном доме. Прошло уже, наверное, месяца два с тех пор, как она вытирала здесь пыль. По крайней мере два. На Рождество это было. Точнее, перед Рождеством. Значит, уже четыре месяца. Да, пора.

     Всему, что называется, свое время. Если племянница Джека действительно приедет на Пасху, то поселится она в этой комнатке, в гостевой. И это будет ее комната. Комната Карен. Все так, как и должно быть; люди живут в комнатах и покидают их, но сами комнаты остаются и называются то "комната Сары", то "комната Карен", хотя все это одна и та же комната... Это определенно имело отношение к любви. И определенно имело отношение к тому, почему Кэй так раздражает, когда по радио поют о любви, будто знают, что это такое, будто это вообще можно передать словами.

     Джек это понимал. Он никогда просто так не произносил таких слов, как "я тебя люблю" - только когда точно знал, что сказать это необходимо, и, когда он это говорил, они оба смущались. Она же вообще никогда вслух этих слов не произносила. На Валентинов день она всегда подкладывала Джеку под обеденную тарелку какую-нибудь хорошенькую "валентинку" - красное бумажное сердечко, белые бумажные кружева, картонного купидона. Вот это и было ее "я тебя люблю". Так было хорошо. Правильно. Но существовала и еще одна вещь, совсем иная, темная, ничего общего не имевшая со словами нежности и находившаяся здесь, в этой комнате: постоянное присутствие этой комнаты в ее душе и ее самой - в этой комнате; присутствие здесь ее тяжелого, материального, живого тела и отсутствие тела покойной дочери. Вот о чем никогда не пели по радио.

     Кровать, пожалуй, стоило бы проветрить. Она так и простояла, застеленная, всю зиму; простыни и одеяла отсырели. Кэй повернулась спиной к самому "плохому месту" в комнате, к книжным полкам и одним движением смела простыни, одеяла и покрывало на пол. Это были другие одеяла; ВСЕ ТЕ она давно отдала. Она собрала и связала в узел простыни, содрала наматрасник и немножко отодвинула кровать от стены, чтобы солнце светило прямо на нее. Потом отнесла простыни в корзину с грязным бельем на задней веранде, а наматрасник повесила там же на веревку, чтобы проветрить.

     Когда она вернулась назад, комната выглядела как номер в мотеле во время уборки - вся разворошенная, незнакомая. И Кэй сразу же повернулась к полкам.

     Сперва она переставила игрушки Сары на письменный стол, вытерла на полках пыль и снова все как следует расставила. Собственно, это были не совсем игрушки - две очень хорошо сделанных лошадки из пластмассы - Чистокровная и Аппалачская, выносливая и отважная лошадка с Дальнего Запада. Когда Саре было лет семь-восемь, Джаннин обычно приносила и своих лошадок, и девочки целыми днями играли в дюнах. Сара и потом очень берегла обеих лошадок, когда они уже перестали быть ее игрушками и стали просто красивыми вещицами, которые она когда-то очень любила.

     Именно поэтому лошадки имели полное право находиться здесь. Это было нормально. Вещи, которые не были так красивы и когда-то служили ей всего лишь игрушками или же были просто чем-то полезны, но никогда не были ЛЮБИМЫМИ - вот те хранить было бы не правильно. А Джек тогда хотел сохранить все. Все оставить, как прежде. Он так и не простил Кэй того, что она сразу раздала все игрушки Сары, всю одежду, все одеяла Даже понимая, что они не смогут хранить все это и никогда об этом не говорить, никогда об этом не думать, он все равно так ей и не простил того поступка.

     Люди никогда не прощают, если ты сделаешь вместо них то, что непременно должно быть сделано, но чего они сами ни за что не сделают. Это - как быть представителем "неприкасаемых" в Индии, маленьких темнокожих людей с худыми как палки руками и ногами, которых Кэй видела по телевизору и которые обычно выполняют роль мусорщиков, возятся со всяким тряпьем и отбросами, убирают трупы людей и животных... И никто ни за что к ним не прикоснется. Ведь если ты избавляешь других от грязи и возишься с грязью, то и сам становишься грязным, верно? Джек, правда, совсем не хотел, чтобы что-нибудь в этой комнате воспринималось как мусор, как нечто ненужное, от чего нужно избавиться. Но избавляться-то было необходимо. И кто-то должен был это сделать, правда?

     Лошадки и этот хорошенький - ах, какой хорошенький! - маленький тигренок. Она совсем позабыла, что он тоже здесь. Тигренок был сделан из красного, желтого и черного шелка, в который были вшиты крошечные зеркала - его привезли откуда-то из Индии, и не поэтому ли она вспомнила об Индии? Джаннин подарила его Саре на прошлое Рождество. Такой милый, с глупой, совершенно кошачьей улыбкой и зеркалами на полосатых боках. Кэй поставила тигренка на место. На прежнее место - возле завершавшего полку книгодержателя, который представлял собой плывущее на всех парусах судно.

     Джек сделал эту штуку еще до того, как они поженились. Какие же замечательные вещи он умел делать!

     Инкрустация, сквозные пропилы... Возможно, выйдя на пенсию, он снова займется чем-нибудь в этом роде...

     И тогда, возможно, она попросит его сделать тот сундучок, который он придумал много лет назад, когда они жили еще в другом доме. У него должны были где-то остаться рисунки, наброски, он ведь никогда ничего не выбрасывает. Это должен был быть такой сундучок, у которого на крышке изображены с помощью инкрустации или мозаики разные морские животные, а по углам вырезаны морские коньки, которые как бы держат крышку. На бегло сделанных набросках казалось, что это просто какие-то фестоны, но если приглядеться, то становилось ясно, что это морские коньки стоят на своих закрученных хвостах. Думая о волшебном сундучке, Кэй вытирала пыль с книг и снова ставила каждую на прежнее место. Потом наконец она отвернулась от книжных полок и приступила к более легкой части уборки.

     Яркое солнце било в окна с такой силой, что у Кэй вдруг потемнело в глазах, а по спине пробежал холодок: ей показалось, что в самой комнате очень холодно, темно и очень тесно... Услышав, что в кухне трезвонит телефон, она бегом бросилась туда.

     - Мне придется поехать в Асторию, - послышался в трубке грубоватый, чуть ворчливый, раскатистый голос Джека, и кухня сразу наполнилась его физическим присутствием, его плотью, ЕГО ТЕЛОМ, крупным, тяжелым, беззащитным... - Опять они не ту изоляцию прислали, черт бы их побрал! Каждый раз одно и то же! - он ворчал, но все же прощал неведомых "их". Он никогда не искал такого дела, которое сразу пошло бы гладко. Он только хотел, чтобы у него самого все всегда спорилось и, как он выражался, "можно было успеть вовремя присесть, чтобы всякое дерьмо пролетело над головой". Он называл это "уроками НЭМ"