Так говорил Бисмарк! - Мориц Буш

Теперь было ясно видно, как стреляли пушки. Город, вероятно, горит, судя по густому дыму, который стоит над ним и расстилается над деревнею и шоссе.

Стрельба немного умолкла. Прежде она была слышна около города, потом левее, наконец, выстрелы послышались из лесу, что на дне долины; вероятно, то стреляла баварская артиллерия, которая проезжала недавно мимо нас. Приблизительно около четырех часов прискакали галопом баварские кирасирский и кавалергардский полки, вслед за ними на шоссе показались уланы, если я не ошибаюсь, чтобы идти опять к деревне Стонн. Левее, близ опушки леса, происходила ожесточенная свалка. Один раз показался сильный огонь; а затем раздался треск. Вероятно, взлетел пороховой ящик. Говорят, что уже несколько времени в сражении принимает участие наследный принц.

Начало смеркаться. Король сидел на стуле и наблюдал за ходом сражения. Так как дул холодный ветер, то около него разложили костер из соломы. Канцлер взобрался на козлы вместе с Шериданом и его адъютантом. Ясно были видны искры лопающейся гранаты, которая вдруг из маленького облачка превращалась в остроконечную звезду. В Бомоне пылало зарево пожара. Французы быстро стягивались назад, и бой исчез за гребнем гор, которыми заканчивался горизонт. Сражение, которое уже в начале перешло в отступление неприятеля, было нами выиграно. Мы поймали волка, о котором говорил министр; по крайней мере мы должны будем поймать его завтра. На следующий день вечером, узнав все подробности, относившиеся к данному событию, я, между прочим, послал домой следующее письмо:

«Французы, во главе которых стоял император и его сын, отступают со всех пунктов, и все сражение было только наступлением с нашей стороны и отступлением со стороны французов, которые нигде не проявили той энергии, которую они выказали в сражении при Меце. Или они сильно пали духом, или у них много новобранцев, которые, разумеется, не могут сражаться, как настоящие солдаты. Форпосты их были дурно установлены, и их арьергард легко мог подвергаться нападению. Наши потери убитыми и ранеными на этот раз гораздо незначительнее, чем при Меце, где мы ближе сходились с французами. Напротив, последние во время неожиданного нападения на них при Муссоне, где они были оттеснены за Маас, потеряли очень много людей. Наша добыча, насколько теперь известно, состоит из двадцати пушек, одиннадцати митральез, двух лагерных палаток, множества багажа и военных запасов и приблизительно пяти тысяч пленных. Французская армия, насчитывавшая до этого дня в своих рядах 100 или 120 тысяч человек, заперта теперь в Седане и лишена всякой возможности обойти наше правое крыло к Мецу. Я думаю, мы имеем право считать победу 30-го августа за самую важную в настоящей войне».

С наступлением сумерек мы покинули нашу позицию, откуда наблюдали сражение, и возвратились в Бюзанси. Движение, господствовавшее в эту ночь здесь и кругом, напоминало о пребывании многочисленной армии. Дорога была занята баварской пехотой. Немного далее виднелись остроконечные каски прусской инфантерии. Наконец, тянулись длинные обозы, которые по временам загораживали нам путь.

Была темная ночь, когда мы доехали до Бюзанси, которое горело кругом сотнями огней. Длинные тени множества людей, лошадей и телег дрожали на полях. Мы вышли из экипажей перед домом одного доктора, который жил в конце улицы, недалеко от квартиры короля и к которому попали еще сегодня утром наши чиновники, остававшиеся в Гранпрэ. Я лег в задней комнате на полу, на соломенном матраце и под одеялом, принесенным мне из лазарета. Несмотря на это, я спал сном праведного.

Среда, 31-го августа. Между 9 и 10 часами утра король с канцлером поехали осмотреть вчерашнее поле битвы. Я осмелился сопровождать министра. Мы поехали по вчерашней дороге мимо Бар-де-Бюзанси и Соммота, причем мы обогнали несколько эскадронов баварских уланов, которые здесь отдыхали и которые встретили короля громогласным «ура!» Мне показалось, что их пики короче прусских. Из Соммота, наполненного ранеными, мы въехали в прекрасный лес. В 11 часов мы были в Бомоне. Король Вильгельм и канцлер сели тут на лошадей и поскакали через поля налево. Я пешком пошел по тому же направлению. Экипажи отправились в город, где должны были нас ожидать.

Но предварительно я записал себе на память приказания, которые я получил в течение дня от канцлера, чтобы завтра в точности исполнить их. Канцлер был опять необыкновенно сообщителен и снисходительно относился к моим расспросам. Он немного простудился. Прошедшую ночь он чувствовал сильные судороги в ноге, что с ним иногда случается. Ему помогает только следующее средство: он начинает босиком ходить по комнате. Но тут-то он и простудился. «Один черт должен быть изгнан другим: судороги кончились, а насморк начался».

Затем он выразил желание, чтобы я еще раз обратил внимание прессы на то, что французы ведут войну, как варвары, и что постоянно повторяются с их стороны нарушения правил Женевской конвенции, «которые, конечно, в сущности, никакого практического значения иметь не могут», добавил он. Говорил также, чтобы я упомянул об их непозволительной стрельбе в парламентеров, сопровождаемых трубачом и белым флагом. «Они позволили толпе оскорблять немецких пленных в Меце, – продолжал он, – не давали им ничего есть и запирали их в подвалы. Удивительного в этом, впрочем, ничего нет. Они постоянно воевали с дикарями, и после войн в Алжире, Китае, дальней Индии и Мексике они сами наконец сделались варварами».

Потом он заметил, что вчера красноштанники не выказали ни особенной боевой стойкости, ни бдительности. «У Бомона, – продолжал он, – прикрытие тяжелой артиллерии в 6 часов утра наткнулось на их лагерь. Сегодня вот мы увидим, как убитые лошади у них валяются в пикетных ямах. Многих убитых нашли в одной рубахе, масса раскрытых ранцев и сумок на поле, а в них – остатки вареного картофеля и вяленой говядины».

При въезде в лес он, быть может, наведенный на эту тему нашей встречей на дороге с королевской свитой, в которой находились граф Бисмарк-Болен и Гацфельд, заговорил о Борке, королевском кассире, а потом перешел к графу Беристрофу, нашему тогдашнему послу в Лондоне.

Я при этом позволил себе предложить вопрос, что за человек был фон дер Гольц, о котором приходится слышать теперь самые разнообразные суждения. Был ли он в самом деле настолько способным и замечательным человеком, каким его считают теперь все.

«Да, в известном смысле он был способный человек, – отвечал он, – работник проворный, образованный, но человек крайне переменчивый в своих суждениях о лицах и событиях; сегодня относительно данного лица он принимает один способ действия, завтра – другой, часто противоположный первому. При этом он постоянно влюблялся в принцесс, при дворах которых он был аккредитован: сперва в Амалию греческую, потом в Евгению. Он был убежден, что если мне иногда удавалось сделать что-нибудь, то ему при его великом уме это должно удаться и подавно. Кроме того, он постоянно интриговал против меня, несмотря на то что в молодости мы были товарищами; он писал постоянно письма к королю, наполненные обвинениями и предостережениями против меня. В этом, однако же, он не имел успеха: король передал мне эти письма и поручил ответить на них. Но он был крайне упрям и продолжал работать в этом направлении неутомимо и беззастенчиво. Кроме того, подчиненные не любили его. Они просто презирали его. Я помню, что, когда я в 1862 году прибыл в Париж, я зашел к нему и велел доложить о себе, но он как раз в это время собрался прилечь отдохнуть. Я и хотел оставить его в покое, но секретари были очень рады случаю потревожить его; один из них пошел тотчас же доложить обо мне, чтобы иметь удовольствие побесить его. А между тем ему было очень легко снискать расположение и привязанность своих подчиненных. Посланник всегда может это сделать. И мне это также удавалось. Министру некогда этим заниматься – много есть другого, что нужно сделать и о чем надобно подумать. Поэтому я и обставил себя теперь более по-военному».

Из этой характеристики нетрудно усмотреть в фон дер Гольце натуру, родственную графу Арниму, так сказать, его предшественнику. Под конец министр заговорил о Радовице и при этом заметил, между прочим: «Перед Ольмюцем надобно было гораздо раньше привести армию в надлежащее положение; он виноват, что это не было сделано»… К сожалению, мы должны пока пройти молчанием те интересные сообщения, которыми мотивировано было вышесказанное суждение, равно как и многое другое, что сообщил нам потом канцлер.

Король и канцлер вскоре подъехали к тому месту, где действовало «прикрытие тяжелой артиллерии»; я, сделав свои наброски, тотчас же присоединился к ним. Место, о котором идет речь, лежит шагов на 800 или на 1000 вправо от дороги, которая привела нас к нему. От него по направлению к лесу, в глубине долины идут огороженные поля; там лежало около 12 убитых немецких солдат 31-го Тюрингенского полка. Один, простреленный в голову, зацепился за кустарник, через который он, очевидно, хотел перескочить. Вид места был ужасен. Все кругом синело и краснело французскими трупами; много убитых от взрыва гранат. Нападение на французов было произведено 4-м корпусом, который произвел в их рядах неописанное опустошение. Черные от пороха, покрытые запекшейся кровью, валялись мертвецы по полю, кто на спине, кто ничком, многие с открытыми неподвижными глазами, как у восковых кукол. На одном месте нашли мы пятерых убитых одним пушечным выстрелом. У троих были оторваны головы, у одного разорван живот, и из него вытекли внутренности; пятый, лицо которого было закрыто черным покрывалом, был изувечен, вероятно, еще более страшным образом. Поодаль, словно пустой сосуд, лежала верхняя часть черепа; а около него мозги – точь-в-точь как в кухне. Кепи, фуражки, сумки, листки бумаги, башмаки были рассеяны повсюду. Раскрытый офицерский чемоданчик, котел на потухшем костре с варившимся картофелем, куски мяса в блюдах, которые ветер посолил уже песочком, – все это показывало, насколько неожиданно явились наши, а вместе с ними и истребление. Бронзовая пушка тоже осталась на месте. Я снял с одного покойника бронзовую медаль, которая висела у него на голой груди на эластическом шнурке. На ней было изображение какого-то святого с крестом в руке; под фигурой знаки епископского достоинства: митра и жезл, вверху слова Crux S.Р. Bened. На оборотной стороне отчеканен пунктиром крест в кругу, напоминающий по форме наш ландверский крест, покрытый целыми рядами букв. Вероятно, это были начальные слова молитв или благочестивых заклинаний. Этот амулет католической церкви, надетый, вероятно, на шею бедному парню его матерью, а может быть, и священником, однако же, не помог ему нисколько. Маркитанты и солдаты расхаживали кругом и искали чего-то. «Вы не доктор ли? – вдруг спросил кто-то меня. «Доктор, но не врач. Что вам угодно?» «Там лежит один; он еще дышит». Раненый совершенно спокойно позволил положить себя на носилки и нести. Несколько дальше на полевой дорожке, ведущей к шоссе, мне попался еще один, лежавший навзничь; когда я наклонился к нему, он повернул глаза в мою сторону, грудь его еще поднималась, хотя коническая немецкая пуля сидела у него во лбу. На пространстве приблизительно в 500 квадратных шагов лежало около 150 трупов, и между ними – не более 10 или 12 из наших.