Сайлес Марнер - Джордж Элиот

Ему вспомнился Джем Родни, известный браконьер и человек, вообще не пользовавшийся уважением. Он часто встречал Марнера на пути через поля и отпускал шутки насчет богатства ткача. А однажды он просто рассердил Марнера: зашел к нему в хижину раскурить трубку, а потом еще долго сидел у огня, вместо того чтобы отправляться по своим делам. Джем Родни и есть вор, — эта мысль принесла облегчение. Джема можно было найти и заставить возвратить деньги. Марнер не хотел его наказывать, он хотел только вернуть свое золото, которое ушло от него, оставив его душу в положении одинокого путника среди неведомой пустыни. Вора следует схватить. Представление Марнера о властях, охранителях законности, было весьма туманным, но он сознавал, что должен пойти и заявить о своей пропаже. А сильные мира сего — пастор, констебль и сквайр Кесс — заставят Джема Родни или иного виновника возвратить похищенные деньги. Подгоняемый этой надеждой, он выбежал под дождь, забыв даже покрыть голову и не затворив за собой двери, ибо знал, что теперь уж ему нечего терять. Он бежал быстро, но, задохнувшись, вынужден был умерить шаг уже при входе в деревню, у поворота, перед самой «Радугой».

«Радуга», в представлении Марнера, была местом расточительного отдыха богатых и дородных мужей, чьи жены обладали огромными запасами холста. Это было место, где он наверняка мог застать местные власти и людей знатных и где мог скорее всего рассказать о своей пропаже. Он поднял щеколду и вошел в ярко освещенный бар справа, где обычно собирались не слишком высокопоставленные клиенты этого заведения, в то время как зал слева предназначался для избранного общества, среди которого сквайр Кесс частенько позволял себе двойное удовольствие: веселился и снисходил до общества менее важных людей. Но сегодня в этом зале было темно, ибо все господа, которые считались украшением собиравшегося здесь общества, находились, как и Годфри Кесс, на балу в честь дня рождения миссис Осгуд. По этой же причине компания, заседавшая в кухне на стульях с высокой спинкой, была многочисленнее, чем обычно, — несколько человек, которые при других обстоятельствах были бы допущены в зал, где своим присутствием доставили бы лицам поважнее более широкое поприще для хвастовства и милостивого снисхождения, охотно воспользовались в этот вечер случаем внести разнообразие в свои развлечения тем, что, в свою очередь, потягивая бренди, хвастались и снисходили до тех, кто заказывал пиво.

Глава VI

К тому времени, когда Сайлес подошел к дверям «Радуги», там уже разговаривали весьма оживленно, но в начале вечера, как обычно, беседовали еще вяло, урывками. Трубки раскуривали молча, в суровой тишине. Более важные посетители, которые пили вино и сидели ближе других к огню, не сводили друг с друга глаз, будто держали пари, кто дольше не моргнет, а любители пива, преимущественно в бумазейных куртках и холщовых блузах, сидели, опустив глаза, и вытирали рот рукой, словно питье пива было похоронным обрядом, выполняемым с грустью и смущением. Наконец мистер Снелл, хозяин гостиницы, человек миролюбивый, приучивший себя держаться в стороне от людских дрязг, — для него существенным было лишь то, что все люди любят выпить, — нарушил молчание, неуверенным тоном спросив своего двоюродного брата мясника:

— Говорят, ты вчера купил очень хорошую коровью тушу, Боб?

Мясник — веселый, рыжеволосый улыбчивый человек — не торопился с ответом. Сперва он сделал несколько затяжек из своей трубки, потом сплюнул и наконец сказал:

— Похоже на то, Джон.

После этой слабой и обманчивой оттепели воцарилось столь же суровое молчание, как и раньше.

— Корова рыжая, дерхемской породы? — спросил коновал, подхватывая после продолжительной паузы нить беседы.

При этом коновал посмотрел на хозяина, а тот, в свою очередь, на мясника, полагая, что тот и должен с полной ответственностью сообщить требуемые сведения.

— Верно, рыжую, — добродушно ответил своим хрипловатым дискантом мясник. — И дерхемской породы, это тоже правда.

— Тогда можешь не говорить мне, у кого ты ее купил, — заявил коновал, самодовольно оглядываясь кругом. — Я знаю, у кого в наших краях водятся рыжие дерхемки. Готов поспорить, что у нее на лбу белая звезда. Верно?

При этих словах коновал подался вперед, упираясь руками в колени, и с довольным видом поблескивал глазами.

— Что ж, пожалуй, — медленно ответил мясник, учитывая, что должен дать решительный ответ. — Спорить я не буду!

— Я так и знал, — вызывающим тоном заявил коновал, снова откидываясь на спинку стула, — кому, как не мне, знать коров мистера Лемметера? Так-то! Что же до коровы, которую ты купил, — выгодно или невыгодно, — я сам давал ей лекарство. Если кто не верит, пускай со мной поспорит!

Вид у коновала был свирепый, и это немного подзадорило благодушного мясника.

— Я ни с кем не собираюсь спорить, — сказал он. — Я стою за мир и спокойствие. Многие любят рубить ребра подлиннее, я предпочитаю рубить покороче, но не буду же я из-за этого ссориться с ними. Я только говорю, что туша — загляденье. Ежели кто понимающий только взглянет — слеза прошибет.

— Все равно это корова, которой я давал лекарство, — сердито настаивал коновал, — и ты купил ее у мистера Лемметера, а иначе ты соврал, будто она рыжая и дерхемской породы.

— Я никогда не вру, — все так же добродушно и хрипловато ответил мясник, — но и спорить не собираюсь, хотя бы кто надрывался до судорог: я его не покупал, и он мне не нужен. Я только говорю, что туша — загляденье. Уж раз я сказал, то от своих слов не откажусь. Но спорить я ни с кем не собираюсь.

— Конечно! — язвительно подтвердил коновал и окинул взглядом всех присутствующих. — Может, ты и не круглый дурак; может, ты и не уверял, что корова — рыжая, дерхемка; может, ты и не говорил, что у нее на лбу звезда. Так уж не отказывайся от своих слов!

— Да будет вам, — вмешался хозяин, — оставьте корову в покое. Оба вы правы и оба неправы, как я всегда говорю. Я ничего не могу сказать, была ли это корова мистера Лемметера, но я точно знаю, что «Радуга» — это «Радуга». Впрочем, раз уж речь зашла о Лемметерах, вы, конечно, знаете о них больше всех, мистер Мэси? Вы помните, как отец мистера Лемметера явился в наши края и взял в аренду Уорренс?

Мистер Мэси, портной и приходский псаломщик (обязанности последнего он недавно, по причине ревматизма, вынужден был разделить с невзрачным молодым человеком, сидевшим сейчас напротив него) склонил на бок седую голову и повертел пальцами, выражая всем своим видом довольство, несколько сдобренное иронией. В ответ на обращение хозяина он снисходительно улыбнулся и сказал:

— Да, да, помнить-то я помню, но пусть поговорят другие. Я уж теперь в отставке и уступаю место молодым. Спросите их, ведь они ходили в тарлийскую школу, там их учили произношению. В мое время такой науки еще не было.

— Если вы намекаете на меня, мистер Мэси, — встревоженно, но смиренно заметил помощник псаломщика, — то я вовсе не из таких, которые говорят там, где следует молчать. Как поется в псалме:

«Что есть добро, я твердо знаюИ в дело точно претворяю».

— Что ж, мне остается пожелать, чтобы вы не сбивались с того тона, который вам дан. И если вы хотите претворять добрые правила в добрые дела, пожалуйста, претворяйте! — вмешался здоровенный весельчак, в будни прекрасный колесный мастер, а по воскресным дням — запевала в церковном хоре.

При этих словах, уверенный, что выражает точку зрения музыкальных кругов Рейвлоу, он подмигнул двум гостям, которых жители деревни величали не иначе, как «фагот» и «рожок».

Мистер Туки, помощник псаломщика, разделявший ту непопулярность, которая обычно выпадает на долю помощников, густо покраснел, но ответил чрезвычайно сдержанно:

— Мистер Уинтроп, если вы представите мне доказательство, что я неправ, я не такой человек, чтобы не пожелать исправиться. Но есть люди, которые считают, что у них замечательный слух, и требуют, чтобы весь хор следовал за ними. Могут же быть, надеюсь, два мнения!

— Да, да, — сказал мистер Мэси, очень довольный щелчком по юной самонадеянности. — Вы правы, Туки, всегда есть два мнения: мнение человека о самом себе и мнение о нем других. Даже о треснувшем колоколе было бы два мнения, если бы он мог сам слышать себя.

— Что вы, мистер Мэси! — сказал бедный Туки, сохраняя полную серьезность среди общего смеха. — По настоянию мистера Крекенторпа я согласился выполнять часть обязанностей приходского псаломщика, когда вы по слабости здоровья не в состоянии выполнять их сами, и поэтому имею право петь в хоре, — ведь вы же участвовали в нем?

— Но между вами и этим старым джентльменом большая разница, — сказал Бен Уинтроп. — У старого джентльмена божий дар. Ведь сквайр, бывало, приглашал его выпить стаканчик только для того, чтобы послушать, как он поет «Красного пирата», не так ли, мистер Мэси? Это — природный дар. Вот мой малыш Эрон — у него тоже дар, он исполнит вам любой напев сразу, прямо как певчий дрозд. Что же касается вас, мистер Туки, то вам лучше провозглашать «аминь»; ваш голос хорош для носовых звуков, а нутро у вас к пению не приспособлено, оно дает звук не лучше пустой камышины.