Иду на перехват - Иван Черных

— Прошу со мной. — Капитан козырнул.

— Куда с вами? — раздраженно спросил я. — Спрашивайте с тех, кто виноват, а нам некогда. Пойдем, Юра.

— Товарищи лейтенанты! — крикнул капитан, едва мы сделали шаг. — Я вам приказываю!

— Поймите, — повернулся я к нему, — мы опаздываем на дежурство! Сейчас отходит автобус.

— Меня это не касается, — невозмутимо отрезал капитан. — Пройдемте в комендатуру, там разберемся. Здесь недалеко.

— Никуда мы не пойдем. Поехали, — кивнул я Юрке. «Не будет же он применять к нам силу», — подумал я.

— Товарищи солдаты! — крикнул капитан. К нам, смущенно улыбаясь, подошли два солдата.

Милиционеры давно увели хулиганов. Теперь толпа зевак окружила нас. Лучше было подчиниться.

Комендант — приземистый подполковник, расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Капитан четко, как прилежный ученик, зазубривший урок, доложил, что задержал нас потому, что мы устроили драку с гражданскими лицами, при задержании пытались не выполнить приказ, пререкались.

— Особенно вот этот. — Капитан указал на меня.

Подполковник повернулся к нам, важный, суровый, окинул с ног до головы грозным взглядом.

— Пьяные?

— Никак нет!

Юрка щелкнул каблуками и приложил руку к фуражке. В глазах его играли чертики. Видимо, комендант своей напускной суровостью смешил его. Но мне было не до смеха.

— А это что? — ткнул подполковник пальцем, указывая на ссадину на моем лице.

— Следы самозащиты, — четко ответил Лаптев. — Вы позвоните в железнодорожную милицию, и вам скажут, кто виноват.

— Хорошо, мы разберемся, — сказал подполковник и повернулся к капитану: — Доложите подробнее, как было…

Ответ капитана прервал вбежавший в кабинет запыхавшийся мужчина лет пятидесяти, с испуганным лицом.

— Беда, Павел Иванович, — от двери начал он. — Машина с моста свалилась.

— Как так? — Подполковник недоуменно уставился на него.

— Да вот так. Возвращались с рыбалки, а сынок ваш… дай, говорит, поучусь. Ну я, дурная голова, и дал ему… Все хорошо было. А на мосту… Еле выплыли. Вот переоделся и к вам. Машина цела, удачно упала. Только как вот теперь вытащить ее? Вода ледяная.

Пока шофер рассказывал, подполковник нервно расхаживал по кабинету.

— Как же быть? — растерянно спросил он, позабыв о нас.

— Выход есть, — вдруг сказал Лаптев.

Что он задумал? Я искоса глянул на нею. Юрка, как всегда, был весел и непроницаем.

— В городе есть отряд водолазов, — после небольшой паузы продолжил Юрка. — Надо поехать туда и договориться с кем-либо. У вас какая машина?

— ГАЗ-69, — ответил подполковник.

— Так ее вытащит любой грузовик, главное — трос зацепить.

— Верно, — обрадованно согласился подполковники заторопился: — Товарищ капитан, запиши их фамилии и — на все четыре стороны…

Юркина находчивость спасла нас от гауптвахты, но не спасла меня от немилости Мельникова.

В комендатуре записали наши фамилии, номер части и отпустили. Мы бегом кинулись на автобусную остановку. Приехали к вокзалу. Времени было двадцать минут четвертого. Развод караулов в пять. Мы рассчитывали уехать на такси, но злой рок преследовал нас и здесь. Ни одной машины!

Мы выехали на автобусе в четыре часа дня и опоздали на сорок пять минут. Развод уже произвели. На мое место назначили другого. Дежурный по части передал, чтобы я позвонил Синицыну. Юрка пошел в столовую. У него все обошлось благополучно: старый дежурный терпеливо ждал его и никому не докладывал.

Я позвонил Синицыну.

— Завтра будем разговаривать, — коротко бросил он и повесил трубку.

Утром меня вызвал Мельников.

— Что вы теперь скажете? — Он говорил все так же спокойно. — Хорошо разукрасили. Не успел выйти с гауптвахты. Ни в воздухе, ни на земле от вас покоя нет.

— Не от меня это зависело.

— А от кого? От меня? Или все вас обижают, такого паиньку мальчика?

— Да нет… — я понял, что доказывать ему бесполезно, — пока еще каждому обидчику я могу дать сдачи.

— Ага, и тут, значит, герой. Ну вот что, герой. Понянчился я с тобой, хватит. Судить будем. Судом офицерской чести.

Комендант все же сообщил, что мы были задержаны и за что.

Суд чести

Клуб наш стал для меня местом пыток, и я возненавидел его больше, чем гауптвахту. Здесь меня обвинили чуть ли не в трусости, арестовали на пять суток, здесь я предстал перед судом чести.

Зал заполнен. Перед сценой за длинным столом, застланным красной скатертью, сидят члены суда. Рядом слева стою я. Сотни глаз устремлены на меня. Одни холодные, другие равнодушные, третьи сочувствующие. У меня горит лицо, сердце, кажется, остановилось. Я еще никогда не испытывал такого позора и Унижения.

Суд офицерской чести… Председатель суда просит рассказать, как я докатился до такой жизни.

— А что рассказывать? Мне надоело повторять одно и то же.

Всю неделю по нескольку раз в день я давал объяснения — и командирам, и замполиту, и комсомольскому бюро, а затем комсомольскому собранию, и военному дознавателю, и просто товарищам. Каждому я должен был подробно и точно рассказать, как все было, с чего началось. Устно и письменно. По комсомольской линии мне объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. В личное дело вложат протокол суда. Так сказать, путевка на всю жизнь.

И мне предлагали повторить все сначала. Еще раз вывернуть себя наизнанку. Мне стало все постылым и безразличным.

— Что рассказывать? — Я не узнал своего голоса. Он стал глухим и хриплым, будто после длительной болезни. — Все правильно.

— Признаете вы себя виновным?

— Признаю.

— Что вы скажете суду и своим товарищам?

Я молчал.

— Неужели вам нечего сказать?

— Нет.

— Ну, что ж… У кого какие будут вопросы?

— Разрешите? — Я узнал баритон Синицына. — Почему вы, товарищ Вегин, не хотите сказать товарищам, как вы думаете служить дальше?

Я мельком глянул на него. Серовато-зеленые глаза внимательны и насторожены.

— Опозданий на службу и дежурство больше не будет. Не будет, безусловно, и нарушений в воздухе.

Вопросов больше не было.

— Кто желает высказаться? — спросил председательствующий.

Встал Синицын. Глянул на меня сурово, кашлянул и заговорил:

— Вот вы, товарищ Вегин, на мой вопрос, как думаете служить дальше, ответили, что опозданий на службу и на дежурство больше не будет, не будет и нарушений в воздухе. Значит, как я вас понял, вы признаете свою вину только в этом?

Я молчал.

— А разве и этого мало? — продолжал Синицын после короткой паузы. Вчера вы опоздали в строй, сегодня опоздали на дежурство, а что будет завтра? Опоздаете в бой? Вы можете возразить: к чему, мол, такие крайности? Но такова закономерность падения. Вспомните первые дни своей службы в нашем полку. Вы были исполнительны, старательны и точны. Скажу без преувеличения, я возлагал на вас большие надежды. А что получилось? Стали нарушать дисциплину, мало интересуетесь военной литературой, вопросами тактики. Кстати, это касается не только вас. У нас и некоторые командиры живут старым багажом. А современная техника этого не прощает, мы убедились на горьком опыте. — Он снова сделал паузу. — В душе вы, наверное, возмущаетесь, почему мы так строго спрашиваем с вас. Я отвечу. Потому, что воинская служба, а летная в особенности, не допускает расхлябанности и несерьезности. Мы не можем оставить ваши проступки безнаказанными, и не только ваши, а каждого, кто вздумает нарушать армейские порядки.

Потом выступил Дятлов. Говорил долго и красноречиво, как заправский оратор. Мысль та же, что и у Синицына: за проступки надо платить. Еще бы его ученик и поклонник!

Слово попросил Геннадий. Я насторожился. Накануне у меня с ним произошел спор. Он тоже хотел убедить меня, что моя вина настолько серьезна, что не судить меня будто бы нельзя. Что он скажет теперь?

— Вегин мои друг. Мы вмисти учились в училище, вместе с ним стажировались. — Геннадий волновался, и его украинский акцент звучал сильнее обычного. — Вмисти жили здесь в одной комнате. И все же я не могу его защищать. Майор Синицын прав: Вегин пошел не по тому пути…

У меня зазвенело в ушах. Геннадий говорил что-то о законе дружбы, о современном бое, о дисциплине в воздухе и на земле. До моего сознания доходили лишь обрывки фраз. Он осуждал меня… Генка, мой друг!

Встал Юрка. Лицо красное, на широком носу и лбу видны капельки пота.

— Вегин и мой друг, — голос его дрожит. — Такой не бросит ни в бою, ни в беде. В этом я уверен. И я не могу равнодушно слушать, как некоторые, говоря о службе и дружбе, думают прежде всего о том, как угодить начальникам.

Председатель суда постучал карандашом о графин.