Вот ангел пролетел - Ольга Кучкина

Какой фильм? Что наболтала в купе? Они это назвали фильмом? Думала, погасят свет, и кино пойдет, как в кинозале. Тогда распахну свою занавеску и стану смотреть вместе с другими. Потому как в мою дырку ничего не видно: экран располагался позади моей скамьи подсудимых. Но свет горел, как и раньше. А когда я зашебуршилась, чтоб поискать другую дыру, Ира, откуда ни возьмись, прошипела: пожалуйста, не высовывайтесь, сидите тихо, все вам будет слышно, а что не видно, мы вам потом кассету покажем. Догадалась: ее специально такого цвета подобрали, чтоб черная на черном. Точно, цирк.

Цирк скоро преобразился в суд. Зазвучал одинокий высокий женский голос, то было музыкальное пение, а под него что-то там происходило, чего я не видала, но скоро услыхала такие короткие смешки, отчего поняла, что что-то смешное. Я думала, еще какой-нибудь не высокий, а нормальный голос будет объяснять, и из объяснений я что-нибудь пойму, но их не было.

35

Зато я услышала.

Паша, Паша, Паша милая, тебе тут не холодно?

Четыре одеяла, одежи много.

А где взяла четыре одеяла и одежу?

Где все.

А где все берут?

Неподалеку.

На помойке?

Знаешь, чего спрашивать.

Я тебя без шапки не видел. У тебя совсем другое лицо.

Другое по сравнению?

Глаза... а под шапкой не разглядеть.

Второй раз за сегодня про них слышу, такая нужда, что облизать не жалко?

Паша, Паша, я, как ты, человека еще не встречал.

Где?

Нигде.

Я думала, на помойке...

Это раз. Но этого можно было ожидать, хотя конкретно разговор я позабыла. Дале пошло вовсе неожиданное.

К вам как к человеку, а вы...

Вот именно как. А не просто человеку. Что и показывает. Марш.

Господи, да на что вы обиделись?!

Много чести. Просто лежу и размышляю, какого рожна я здесь лежу, а ты мешаешь.

Вам не нравится здесь?

Не-а.

Да вы что, не может быть!

Хошь сказать, неужли на помойке лучше? В одном смысле нет. А в другом да.

На ходу мысль ловите.

Сашка отмечал.

В каком же на помойке лучше?

Тебе не понять. До поры до времени.

Ой, тьфу-тьфу!

Не боись. Пока живой, ничего не боись. Опыт показал. А уж когда мертвый, вовсе не боись.

Это уже было не в купе. И даже не с Сашкой. А с девками и в гостинице. Поехало опять с Сашкой.

Чего со мной возишься?

Нравится.

Что?

Возиться.

С какой стати?

Говорил уже: не похожа.

На кого?

Ни на кого.

И что?

Ничего.

Гуманизма захотелось?

А если не гуманизма?

А чего?..

Они показывали все вперебой, вперемешку, я и так-то пропускала куски времени, а тут они мне совсем голову закружили-заморочили, переставляя то и это, как хотели. Главное, оказалось, что все они засняли и записали. Какая-то чудо-техника XXI века. Из фига с маслом, что ли? Все-все-все-все-все. И в ресторане, и в магазине, и в больнице, даже в ванной в гостинице, даже в машине с Сашкой. Я слушала молча, в оцепенении. Вот судилище так судилище, прежний суд в сравнение не шел. Я была как голая. Выходило, они следили за мной днем и ночью, и не так следили, а отслеживали каждое движение с помощью хитрой камеры. А я еще спрашивала, дурак, почему не снимают, и не заподозрила. А заподозрила бы, играла какую другую роль? Может, и нет. Иль ушла бы, ускользнула, чтоб не дать обмануть и использовать по-подлому, чего натерпелась в той жизни, хватит. Каменное мое сердце, на какое рассчитывала как на каменное, вдруг забилось по-птичьи в силках их хитросплетений, и только одна радость победительно расположилась надо всем: что они просчитались, что, если им так нужно было поймать все детали, и все подробности, и все реакции, то вот она, быть может, самая важная, это мое вылетающее из грудной клетки сердце, за что они бы уплатили любые деньги, если им почему-то это важно, а они сами, сами, прикрыв меня черным пологом, упустили, утратили, и теперь им ни за какие денежки утраченное не вернуть. Этот черный полог был мое убежище, и я не собиралась покидать его и открываться.

Я слушала то себя, то тех, в кино, то этих, в цирке. Смешки по-прежнему прорезали тишину, но вообще-то она звенела, и смешки звенели, как стеклянные, и я поняла, что не про меня они смеялись, а про себя, потому что их цепляло и они смехом отнекивались от того, что цепляло, чтоб разрядиться.

Я знала, что он сволочь, Сашка, но чтоб такая сволочь, чтобы все, до последней сухой или мокрой нитки, заради своей Большой помойки!..

А заради чего еще ему?

36

Вдруг поймалась на том, что этта, в кино, отделилась и теперь отдельно была, и я, ровно остальные, стала слушать ее, как чужую. У остальных имелось преимущество: они видели. Но и у меня было преимущество: я могла вообразить, а воображение бывает богаче видимости. Я вообразила не себя, а какого-то другого, отличного человека, которого они хотели вывалять в ихней Большой помойке, а он сопротивлялся, потому был сам по себе, и не робел их, и не зависел от них, и ничего не робел, посколь был вольный ангел. Этта я точно знала, и образ, что возникал, не подводил моего знания. Я могла быть спокойна и была спокойна. Хотя другие люди на моем месте - в моем воображении - уж наверняка не были б так спокойны, бо не были вольны. Они бы сейчас краснели и задыхались, и утирали кровавый пот тщеславия и самомнения, хотя и делали вид.

Пошла музыка, и я услышала голос инструктора: вы можете остаться сидеть, это значит, вы отказываетесь от прыжка, хотя оплатить все равно придется, но если встали, у вас нет выхода, вы обязаны, раз, два, три, принимайте решение. И я знала, что прыгну в небо. И опять женщина запела высоко-высоко, и я поняла, что лечу, то есть эта тетка летит там над Москвой, и поняла, как удачно подобрано пение, удачней не бывает. Я вспомнила вдруг, что когда летела, эта самая музыка и звучала во мне. Или похожая. Неужли есть аппараты, какими они научились и это считывать в заглыбях людей? Вспомнила ихние бесовские проблески в глазах, эти мошки, мушки или жучки, какими они нас обкладывают, чтоб уж все выведать до ядрышка.

Кончилось этим полетом. Фильм кончился. Черная ткань вкруг меня неожиданно разом вся опала, и я стала залита светом, и уши мои оглушены хлопаньем в ладоши массы людей, будто я оперный тенор или женщина-вице-премьер. Достала из кармана черные очки, которые мы с Сашкой купили тогда еще, на другой день после первых, и нацепила, вот где пригодились, чтоб свет не блеснил и чтоб глаза мои были им ни за что недоступны, а мне их - да. Но все равно смотрела, а не видела, и от этого поняла, что видим не глазами, или не только глазами, а состоянием. А состояние не в себе, хотя то, что я себя от нее, от тетки этой, на экране, отделила, было правильно.

Сашка заговорил. Теперь он стоял, близко, в шаге. Сказал: кто-нибудь хочет задать нашей героине вопрос? Никто не хотел. Все молчали. И молча глазели. Тогда, говорит, сам спрошу. Поворотился ко мне и вдруг бухнулся на колени: простишь меня, можешь простить?

Кто я такая, чтоб прощать или не прощать, пробурчала, Бог простит.

Я попросил прощенья, извернулся он с колен с микрофоном в руке к верхним рядам, как какая-нибудь ловкая Алла Пугачева, я просил прощенья, потому что мы снимали новейшей японской техникой, то есть не просто скрытой камерой, а очень-очень скрытой, не получив на это разрешения, как самые последние папарацци, ты знаешь, что такое папарацци, извернулся он взад ко мне.

Проститутки говенные, сказала.

Публика, сидевшая, как в цирке, грохнула. И опять аплодисментами по ушам, вроде дождя сильного.

Пат, погоди, сказал Сашка, погоди, а если ты сегодня выступаешь, как настоящая звезда, то есть мы, чистосердечно собрав по клочку, по кусочку все, что сумели за этот короткий промежуток времени, показываем тебя как звезду, как героиню, и это и есть звездный час твоей жизни, выпадающий далеко не каждому человеку на земле, ой, далеко... неужели это ничего не оправдывает?..

Как за очками, за словами в карман не полезла. Скомкала их, почти те же самые, и бросила: кто я такая, чтоб судить или оправдать, эти вопросы снова не ко мне, а к Богу.

Обвал очередной. Тут я сама в роли Аллы Пугачевой себя нашла: что ни выступление - в ответ одобренье громогласное толпы. Сашка поднял руку обвал стих.

Звездный час, сказал, это даже не в том дело, что на миру, хотя на миру, я слышал, и смерть красна, а в том, что в этот час, в эту минуту в один тугой узел связывается все прожитое, и вдруг высвечивается, и можно понять истинную цену, зря или не зря, а тут, как мы с вами ясно видим, все не зря, все человеческое, и настоящая цена этого... А твоя какая цена, ты зря или не зря, не утерпела подцепить его. Цирк замер. Сашка лишь на миг затруднился и тут же нашел выход. Вот она какая, похвастался горделиво, не ценой, а мной, как мать хвастает дитем.

Дале не буду приводить. Не хочу. Хвальба, пусть чужим ртом, хвальба и есть. Если пунктиром - кто эта тетка, какое хождение по мукам совершила (подумать, диссидентка), как из аспирантки университета в бомжихи переквалифицировалась, и упор на то, как люди обездолили любовью, и среди них тот, кого звали Роберт. Пат и Роберт. Роберт и Пат. Он повторил несколько раз и спросил у сидельцев, какими набил студию, знают ли, откуда имена героев. Одна невзрачная девчушка, похожая на школьницу, проверещала: Три товарища, Эрих Мария Ремарк. То ли подставная, то ли взаправдашняя читательница. Сашка подступился спрашивать, что стало с Робертом, как погиб, но я не собиралась быть игрушкой в его руках, и кормить этих голодных до чужой любви птенцов новыми признаниями (или старыми, зависело от настроения) и облегчать его работу, за которую ему платили. Пусть скажет спасибо, что сидела и не уходила, а могла бы. Или не могла. Что-то было мне любопытно, что тянуло еще побыть. А боле всех, если честно, тянул он, Сашка. Я ведь его в его настоящем деле не видала, и мне понравилось, несмотря ни на что, как складно и ладно говорил и вел себя, не тушуясь, но и не нагличая. Вот кто был на месте. А когда человек на месте, это его удача, и там он лучший, и, может, близко к тому, каким замыслил Господь. Я-то, дуреха, удалилась на далекое расстояние и за то наказана.