Рассказы - Вашингтон Ирвинг

И действительно, надо признать, что наш юноша, возмужав, шагал, видимо, прямиком по пути, предсказанному пожилым джентльменом в бордовом платье. Он был вдохновителем и устроителем всех воскресных и праздничных забав, всех шумных ночных потех; в любой момент он был готов ко всевозможным выходкам и отчаянным приключениям.

Нет ничего беспокойнее, чем герой в малом масштабе, или, вернее, герой в маленьком городке. В глазах сонных, хозяйственных пожилых горожан, ненавидевших шум и не имевших ни малейшей склонности к шутке, Дольф превратился вскоре в какое-то пугало. Добродетельные матроны смотрели на него как на самого отъявленного повесу; при его приближении они собирали под свое крылышко дочерей и указывали на него своим сыновьям как на пример никчемности и беспутства. Ни в ком, по-видимому, не вызывал он ни капли доброжелательности, разве что в таких же непутевых молодых лоботрясах, как сам, которых подкупали его чистосердечие и отвага, да еще в неграх, видевших в каждом праздном, ничем не занятом юноше некое подобие джентльмена. Даже славный Петер де Гроодт, считавший себя покровителем Дольфа, и тот стал отчаиваться в своем питомце; выслушивая бесконечные жалобы докторской домоправительницы и смакуя маленькими глотками ее малиновую настойку, он задумчиво качал головой.

Одна лишь мать, несмотря на необузданное поведение ее мальчика, продолжала по-прежнему страстно любить его, и любовь эту не могли поколебать бесконечные рассказы о бесчисленных его злодеяниях, которыми так усердно потчевали ее друзья и доброжелатели. Ей, правда, не досталось в удел того удовольствия, которое испытывают богачи, когда слышат со всех сторон похвальные отзывы о своих детях, но она смотрела на всеобщее нерасположение к Дольфу как на придирки и любила его по этой причине еще более пылко и нежно. На ее глазах он преобразился в высокого, стройного юношу, и при виде его ее материнское сердце наполнялось тайною гордостью. Она хотела, чтобы Дольф одевался как джентльмен; все деньги, которые ей удавалось сберечь, шли на пополнение его кармана и гардероба. Она любовалась им из окна, когда он уходил в город, одетый в свое лучшее платье, и сердце ее трепетало от счастья; однажды, когда Петер де Гроодт, пораженный в одно воскресное утро изящною внешностью юноши, заявил: «Что там ни говори, а из Дольфа все-таки вышел пригожий парень!», слезы гордости увлажнили ее глаза. «Ах, сосед, сосед, – вскричала она, – пусть твердят себе, что им вздумается, но бедняжка Дольф будет еще так же высоко держать голову, как и лучшие среди них!»

Прошло несколько лет. Дольфу шел двадцать первый год. Тем самым срок его обучения истекал: приходится, однако, сознаться, что в области медицины он знал немногим больше, чем тогда, когда впервые переступил порог докторского дома. Это произошло, однако, не по недостатку способностей или сообразительности, ибо он обнаруживал поразительные таланты в усвоении других отраслей знания, хотя занимался ими только урывками, в свободное время. Так, например, он был отличным стрелком, и все гуси и индюки, которых раздавали на рождественских состязаниях в качестве приза, доставались ему одному. Он был также лихим наездником, пользовался славою превосходного прыгуна и борца, недурно играл на скрипке, плавал как рыба, и во всем городе не было лучшего игрока в кегли, чем он.

Впрочем, все эти достоинства не снискали ему благоволения в глазах доктора, который становился все раздражительнее и все придирчивее по мере того, как приближался срок окончания ученичества Дольфа. Фру Ильзи по любому поводу обрушивала на его голову бурю; редко случалось, чтобы, встретив его возле дома, она не давала воли своему языку, так что звон ключей при ее приближении стал для Дольфа в конце концов чем-то вроде режиссерского колокольчика, подающего знак к театральному грому и молнии. Только бесконечное добродушие беспечного юноши позволяло ему безропотно сносить эти проявления домашнего деспотизма. Было ясно, что доктор и его экономка решили разделаться с бедным птенчиком и выкинуть его из гнезда, лишь только придет срок, обусловленный договором: скорая расправа с нерадивым учеником была в обычае доктора.

К тому же маленький человечек из-за забот и волнений, которые доставляло ему поместье, сделался с некоторых пор раздражительней, чем обычно. Ему неоднократно передавали досадные слухи и басни, ходившие в народе о старом доме; он с большим трудом убедил крестьянина и его семью не покидать фермы и вынужден был ради этого отказаться от ренты. Всякий раз, как он туда приезжал, ему надоедали бесконечными жалобами на загадочные стуки, а также на призраков, которые якобы беспокоят по ночам обитателей дома, и по возвращении доктор рвал и метал, изливая на домашних накопившуюся в нем желчь и досаду. И в самом деле, постигшие его неприятности были совсем не пустячные: они ущемляли одновременно и его гордость и его кошелек. Ему угрожала потеря доходов с имения, и кроме того, – судите-ка сами! – какой удар по тщеславию! Быть владельцем... «Дома с привидениями»!

Было замечено, впрочем, что как-никак, а доктор ни разу не ночевал в своем пригородном поместье; больше того, никакими силами нельзя было убедить его остаться в нем после наступления темноты; он неизменно пускался в обратный путь в час, когда в сумерках начинают мельтешить летучие мыши. Происходило это собственно оттого, что втайне он верил в призраки и приведения, ибо начало своей жизни провел в стране, где их особенно много: передавали, что, будучи мальчиком, он будто бы видел однажды в горах Гарца, в Германии, самого дьявола.

В конце концов положение с фермой стало просто критическим. Однажды утром, когда он сидел у себя в кабинете и клевал носом над большим фолиантом, его дремота была внезапно прервана взволнованной домоправительницей.

– Ну и дела! – вскричала она, входя в комнату. – Прибыл Клаус Хоппер со всеми пожитками. Он клянется и божится, что на ферме ему заживаться нечего. Вся семья окончательно рехнулась с перепугу. В старом доме такая возня и такой грохот, что они не могут спокойно спать!

– Dopper und Blitzen![24] – нетерпеливо воскликнул доктор. – Когда же они прекратят, наконец, дурацкую болтовню! Что за болваны! Несколько крыс и мышей выживают их из отличного помещения!

– Ну уж нет, – сказала домоправительница, покачивая головой с таким видом, точно ей доподлинно известно решительно все; она была уязвлена неверием доктора, усомнившегося в правдивости чудесной истории с привидениями, – там есть еще кое-что, помимо крыс и мышей. Вся округа только и толкует о вашем доме; подумать только, чего-чего там не видели! Петер де Гроодт вспоминает, что семья, которая продала вам ферму и укатила обратно в Голландию, не раз делала какие-то загадочные намеки, и бывшие владельцы пожелали вам «удачной покупки». Да что говорить – вы и сами отлично знаете, что не найдется семьи, которая согласилась бы жить в этом доме.

– Петер де Гроодт – чурбан и старая баба! – пробурчал доктор. – Готов поручиться, что он-то и набил головы этих людей своими нелепыми бреднями. Это такая же чепуха, как то привидение на колокольне, которое он придумал, чтоб найти себе оправдание, почему в студеную зимнюю ночь, когда горел Харманус Бринкерхоф, он не ударил в набат. Прислать сюда Клауса!

Вошел Клаус Хоппер. Это был неуклюжий деревенский простак; оказавшись в кабинете самого доктора Книпперхаузена, он оробел и не находил слов, чтобы изъяснить причину своей тревоги и страхов. Он стоял, теребя одной рукой шляпу, переминался с ноги на ногу и то посматривал на доктора, то бросал косые испуганные взгляды на оскаленный череп, который, казалось, потешался над ним с высоты платяного шкафа.

Доктор пытался любыми средствами убедить его вернуться на ферму, но все было напрасно: в ответ на каждое его увещание или довод Клаус неизменно бросал свое краткое, но решительное «Ich kan nicht mynheer»[25].

Доктор был, как говорится, «маленький горшок – мигом кипяток», постоянные неприятности из-за имения и так стояли у него поперек горла. Упрямство Клауса Хоппера показалось ему чем-то вроде открытого бунта. Он внезапно вскипел, и Клаус поспешно ретировался радуясь, что ему удалось улизнуть неошпаренным.

Когда увалень Клаус попал, наконец, в комнату экономки, он застал там Петера де Гроодта и еще нескольких человек, готовых поверить каждому его слову и принять его приветливо и радушно. Здесь он вознаградил себя за все, что претерпел в кабинете, и рассказал целую кучу историй о заколдованном доме, несказанно поразивших воображение слушателей. Домоправительница назло доктору, который столь неучтиво принял ее сообщение, верила всему без разбора. Петер де Гроодт выступил, в свою очередь, с целым ворохом отменных преданий, относящихся ко времени голландских правителей, а также с легендой о Чертовом переходе и о пирате, вздернутом на острове Висельника и продолжавшем болтаться здесь по ночам даже после того, как оттуда была убрана виселица; о духе несчастного губернатора Лейслера, повешенного за государственную измену и все еще посещающего старую крепость и присутственные места. Кружок сплетников и болтунов, наконец, разошелся по домам, и каждый унес с собою жуткую новость. Пономарь снял с себя ее бремя в тот же день на собрании прихожан, а кухарка-негритянка, покинув свою кухню, полдня провела у уличной помпы места встреч и, так сказать, клуба домашней прислуги, делясь новостями со всеми, кто приходил за водой. Вскоре весь город только и толковал, что о происшествиях в «Доме с привидениями». Одни говорили, что Клаус Хоппер видел самого дьявола, другие недвусмысленно намекали, что в доме собираются души залеченных доктором до смерти пациентов и что в этом истинная причина, почему он собственно и не решается в нем поселиться.