Путь воина - Богдан Сушинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нужно очень долго не расставаться, чтобы наконец поверить, что вы в самом деле не причудились мне, – согласился Хмельницкий. – Но, что поделаешь, появление в этой степи такой девы…
Только поцеловав ее руку, ощутив пьянящий запах тонких духов, незаметно проведя ее пальцами по своему лбу – он повторял жест, которым Стефания любила успокаивать его во время удивительного странствия по степям Крыма и Приднепровья, – Хмельницкий с трудом поверил, что все это происходит на самом деле. Что перед ним действительно женщина в белом словно невеста – в подвенечном платье… И что ее неподражаемый, неземной, бархатный голос, способный очаровать кого угодно, – не иллюзия…
– Сте-фа-ния… – покачал он головой, пытаясь развеять охватившее его наваждение.
– Бог-дан, – прошептала она, сильно налегая на первый слог. Все поляки произносили его имя именно так, «Бог-дан», и все же в устах Стефании Бартлинской оно звучало по-особому – нежнее, загадочнее…
– Как вы оказались здесь, ваше сиятельство? Как вообще могли оказаться в этих краях, Стефания?
– Непостижимо долгий рассказ. Настолько долгий, что, стоя на подножке кареты, под холодным днепровским ветром, изложить его невозможно.
Произнесла она все это томным салонным голосом, который естественнее было бы слышать в утренних спальнях лучших дворцов Варшавы или Праги. Однако содержавшийся в ее словах намек был вполне в духе Королевы отверженных.
– У меня там – шатер и костер. Походный замок для степной княжны.
– Еще не забыли… о своей «степной княжне»?
– Это невозможно… Ни вспомнить, ни забыть.
Наградой ему стал бисерный смех – очаровательный, как сама обрамленная двумя ямочками и слегка вздернутым носиком улыбка Стефании.
– В ответ на ваш «шатер и костер» я могу предложить карету. Преимущество в том, что она способна двигаться. Куда угодно, лишь бы подальше от лагеря. И, по-моему, в ней не так уж холодно, поскольку это та утепленная карета, в которой мы путешествовали по татарским улусам.
Карета Стефании действительно обладала удивительной способностью – катиться как бы сама по себе. Непонятно, по каким дорогам, и непонятно, куда.
Обнявшись, они блаженствовали на ее заднем сиденье. И чем немилосерднее швыряло карету, тем немилосерднее швыряло в объятия друг друга и ее пассажиров.
– Сте-фа-ния…
– Бог-дан…
Где-то там, позади, за холмами, остались походные костры повстанческого полка, грозные команды запорожских старшин и звон неумелых сабель. Где-то там упорно готовились сражаться и погибать, проклинали тех, от кого бежали в степь, и надеялись на тех, кто поведет их завтра в бой.
– Сте-фа-ния…
– Бог-дан…
Никто и никогда не произносил так его имени. Никто и никогда. Это слово срывалось с губ женщины, словно утренний бутон доселе невиданного цветка. Иногда Хмельницкому казалось, что рядом с этой женщиной он теряет всю свою волю, свою надменную сдержанность и, кто знает, возможно, жестокость…
Прикасаясь к ее волосам, он пытался сравнить их с паутиной бабьего лета и оставался недоволен убогостью своего сравнения и самой фантазии. Целуя в слегка припухшие, по-детски капризные губы, он пытался увидеть в них красоту лепестков, хотя и самого его коробило от несовершенства и банальности такого восприятия.
Эта встреча вновь возвращала его в студенческие годы. В молодость. В страдания у подъездов львовских и краковских аристократок. В мечты о замке, построенном где-нибудь между Хелмом и Краковом, в котором будет положено начало графского или княжеского рода Хмельницких. Почему именно между Хелмом и Краковом – этого он объяснить не мог.
– Сте-фа-ния…
– Бог-дан…
Кони медленно взбираются на какую-то возвышенность. Не слышно голосов охраны. Не слышно щелканья кнута и хриплого голоса кучера. Все вокруг замерло. Карета движется сама по себе. Возможно, лошадей из нее давно выпрягли, но она продолжает двигаться, повинуясь лунному сиянию, по дорожке в степь, в развеивающиеся между прошлым и будущим мечты, в вечность…
– Я ждала тебя в Чигирине, очень-очень ждала, Бог-дан.
– Но я никак не мог оказаться там, княгиня. Не то время.
– Понимаю.
– Теперь я – командующий восставшей армии. Меня попросту схватили бы и казнили. Словом, я действительно не мог оказаться там.
– Понимаю, что не мог. Потому и ждала. Ведь, если ты где-либо и мог появиться, то только в Чигирине. Забираться дальше, в Черкассы, в Белую Церковь… мне было страшно. Уж там-то ты не покажешься никогда.
– Покажусь, но чуть позже, – произнес Хмельницкий, имея в виду совершенно не тот визит, о котором мечтала сейчас Бартлинская. – Я ведь не знал, что вы все еще в Украине, княгиня. Вы мне виделись в одном из чешских замков, где-то неподалеку от Праги.
– Это «неподалеку» называется Градец-Карлове, то есть городок короля Карла. Мне не хотелось бы, чтобы вы забывали об этом, мужественный воитель Украины.
– Градец-Карлове… – прошептал Хмельницкий с такой воодушевленностью, словно произносил первые слова церковного гимна. – Значит, все-таки Градец-Карлове…
– Запомнили, воитель? Это вселяет в меня надежду, что когда-нибудь вы предстанете перед скромным замком княгини Бартлинской, отряхнете со своих сапог пыль странствий и скажете: «Господи, что я искал все это время, если здесь меня ждал этот прекрасный замок?!»
– Вы говорили, что он скромный, – некстати напомнил Хмельницкий.
– Потому и прекрасный, – не так-то просто было смутить княгиню Бартлинскую. – Это чуть севернее Праги, в сторону польского Вроцлава. Оставить вам одного из своих лучников, чтобы у вас был надежный проводник?
– Лучше останьтесь вы, Сте-фа-ния.
– Тогда вы постоянно будете чувствовать себя стрелой, вставленной в туго натянутый лук, обращенный в сторону Градца-Карлове. Вас это не пугает?
– Еще как пугает!
– Вы бесподобны, Бог-дан…
– А вы… вы просто божественны, Сте-фа-ния…
17
Забывшись в поцелуе, они не сразу обратили внимание на то, что карета стоит. Причем стоит уже довольно долго.
Полковник выглянул в окошко. Никого. Ни живой души. Ночное светило взошло во всем своем голубоватом полнолунии. Степь казалась залитой его сиянием словно белым половодьем. Невесть как оказавшийся неподалеку, у разрытого холма, тополь устремлялся вверх своей строгой кроной словно минарет на обломках разрушенной мечети.
– Что-то тут не то, – пробормотал Хмельницкий.
Стефания полусонно улыбнулась ему. Она все еще пребывала в плену поцелуя, и происходящее вокруг, казалось, совершенно не интересовало ее. Это безразличие ко всему, что не соприкасалось с ее внутренним миром, поражало Хмельницкого еще тогда, когда они только по-настоящему познакомились, по дороге из Бахчисарая в Перекоп. Теперь он убедился, что сие свойство характера княгини вовсе не пригрезилось ему. Эта женщина умела сосредоточиваться только на том, что дорого и понятно ей, отбрасывая, отторгая от себя все остальное.
– А что именно «не то»? – неохотно разомкнула княгиня сомкнутые на плечах полковника руки.
– Все не то. Куда подевалась охрана? Где мы сейчас находимся?
– Не все ли равно, где?
– Извините, княгиня, это – степь, в которой наша карета видна за много верст. Ее давно могли выследить. Здесь враги и грабители нападают внезапно, как порыв урагана.
– Видно, мне так и суждено остаться здесь степной княгиней, предав свой Градец-Карлове, – вздохнула Стефания, не проникаясь опасениями полковника.
Выйдя из кареты, Хмельницкий обнаружил, что они стоят на небольшой возвышенности, между какими-то пригорками. А впереди, чуть левее тополя-минарета, чернеет нечто похожее на небольшой шатер. Но самое удивительное, что ни одного воина охраны поблизости. Даже грозные великаны-лучники княгини, всегда неотступно следовавшие за ней, теперь куда-то исчезли.
– Эй, кто здесь, на передке? – негромко спросил Хмельницкий, почти с радостью обнаружив, что одна живая душа все же объявилась.
– Пергаментно, полковник, пергаментно. Можешь считать, что и меня тоже нет.
– Ганжа, ты, что ли?
– Ганжа. Кто же еще?!
– А где остальные воины? – сурово спросил Хмельницкий. – Где охрана, пергаментная твоя душа?
– Там, за холмами. Чуть поотстали. Из лагеря им привезли еды и водки, опять же – шатер…
– А где мы находимся? Где, в какой стороне теперь наш лагерь?
– Тоже за холмами, только чуть дальше.
– А почему ты оказался вместо кучера?
– Так ведь он тоже там, за холмами.
– Пошел бы ты к дьяволу, Ганжа.
– Перейдете в шатер, я уйду. Не к дьяволу, а туда же, за холмы. Чтобы в случае чего…
– Постой, а что это за шатер?
– Шатер как шатер.
– Но кто его там установил?
– Никто не устанавливал. Едем. Видим: шатер стоит. Сухо в нем, тепло. Попоны, ковер.
– Что, так и стоял? И никого вокруг?
– Никого. Пергаментно.
Подойдя поближе, Хмельницкий узнал, что это стоит его собственный шатер. Тот самый, который вроде бы остался в лагере.
