Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Без С. П. и его ассистентов папа, можно сказать, за последнее время не мог прожить дня. Чтобы быть ближе к Боткину, он даже на одно лето нанял дачу в Финляндии, недалеко от станции Мустамяки Финляндской железной дороги, в имении начальницы известной в то время петербургской женской гимназии, в которой училась моя сестра, княгини Оболенской, находившемся вблизи имения врача[154]. Эту дачу, а также жизнь в ней мой отец описал в «Мелочах жизни». Каждый прочитавший это произведение поймет, какие лишения он претерпел, в каких неблагоприятных условиях он прожил то лето единственно для того, чтобы быть поблизости от того лица, которому он больше всего как врачу доверял. Правда, сама владелица имения и ее зять художник Волков, с которым я почти целыми днями ловил рыбу в громадном озере, находившемся около самой нашей дачи, старались как можно больше скрасить жизнь знаменитому своему нанимателю, но все неудобства, испытанные там отцом, отнюдь не принесли пользы его здоровью. Да и несмотря на то, что у нас были свои лошади и хорошая, удобная городская коляска, с Боткиным приходилось мало видеться, так как он почти все лето провел в Петербурге, где у него было немало пациентов. Между прочим, меня лично Боткин спас от смерти. Дело в том, что, обучаясь в петербургской гимназии Я. Г. Гуревича, откуда меня отец затем перевел в Александровский (Пушкинский) лицей, где он задолго до того сам окончил курс наук, я в один непрекрасный для меня день заболел. Позванный наш обычный врач по детским болезням A. A. Руссов[155] констатировал у меня, кажется, воспаление легких. Между тем я заболел на самом деле скарлатиной. Отец, не подозревая этого обстоятельства, все же очень волновался, забросил работу и целые дни проводил около меня. В то время Боткин был за границей, откуда возвратился дня через два после того, как я заболел. Проезжая мимо нас, он, не доезжая к себе, вздумал навестить отца, от которого и узнал, что я болен. Он-то и диагностировал у меня скарлатину[156]. Можно себе представить ужас моего отца, который немедленно отправил мою сестру в семью нашего соседа кн. Абашидзе[157]. Во все время моей болезни, которую лечил сам С. П., папа не мог работать, страшно волновался и только тогда вернулся к своим обычным занятиям, когда я наконец был объявлен вне опасности.
Отвлекаюсь несколько в сторону, так как считаю нужным сказать два слова о князе Абашидзе[158]. Грузин родом, этот красавец мужчина высокого статного роста, с орлиным носом, вьющимися, уже с проседью, волосами, был человеком богатым. Царь Александр II разрешил ему, в знак особой милости, носить грузинский национальный костюм и оружие. В Летнем саду, где обыкновенно Абашидзе прогуливался днем, все бывшие там с любопытством смотрели на высокого красавца в невиданной в сумрачном Петербурге одежде из шелка и бархата с развевающимися рукавами. У Абашидзе была дочь Нина, тоже красавица, с которой, несмотря на то что она была старше нас, мы, дети, были очень дружны. Папа не без удовольствия вел разговоры со старым князем и, будучи откровенным до конца, воспользовался его манерой говорить, описывая своих восточных «человэков». Впрочем, Абашидзе был добрейшим человеком, и ему доставляло, между прочим, громадное удовольствие присутствовать на танцклассе, которые он организовал у себя на квартире для своей Нины[159], нас и живших под нами детей графа Нирод[160], заведовавшего в то время департаментом уделов. Посещал танцкласс бодрый еще в то время мой отец и требовал от меня и сестры отчетливого исполнения всех движений, которым нас обучала наша «балетмейстерша» m-me Цель, весьма ретивая в своем деле особа, выделывавшая, несмотря на очень почтенный возраст, разные па с легкостью и ловкостью молодой женщины.
Возвращаясь к Боткину, я должен сказать, что у него устраивались музыкальные вечера, на которых участвовали такие музыканты, как пианист А. Г. Рубинштейн[161], виолончелисты Вержбилович[162] и Давыдов[163], скрипач Ауэр[164]. На этих вечерах часто присутствовали мой отец и мать.
С тем же Боткиным у нас приключился небольшой инцидент. Моего отца нельзя было назвать верующим. Он ждал исцеления своих недугов больше от врачей, чем от бога. Незадолго до смерти, месяца за два, когда ему стало очень нехорошо, моей матери вдруг захотелось, чтобы над папой прочел свою молитву прославленный в то время о. Иоанн Кронштадтский[165]. Долго она не решалась сделать моему отцу предложение пригласить к нам о. Иоанна. Наконец она ему об этом сказала, и, к ее удивлению, папа только пожал плечами, но от встречи со священником не отказался[166].
И вот мать моя с необычайными трудностями добилась того, что в известный день прославленный иерей появился в нашей квартире[167]. Однако, принимая его, мой отец строго-настрого наказал, чтобы об этом не было известно Боткину, из боязни, что профессор обидится, что его заменяют как врача, хотя бы временно, священнослужителем[168]. Был отдан приказ швейцару, чтобы он Боткина во время пребывания о. Иоанна не принимал под тем предлогом, что отец отдыхает. В назначенные женщиной, всегда возившей священника и бравшей за это известную мзду, час и день, у нас появился прославленный как исцелитель о. Иоанн, одетый в атласную рясу. Лицо его, как сейчас помню, было какое-то грустное, имел он усталый вид, что объяснялось тем, что во время приездов его в Петербурге возили из дома в дом, собирая, как говорят, и чему я охотно верю, без его ведома, обильную дань с близких больных, которым, по вере этих последних, он должен был принести, если не полное, то во всяком случае частичное облегчение их недуга. Глаза о. Иоанна были замечательны, они как бы пронизывали насквозь людей, и возможно, что он был гипнотизером, благодаря чему действительно он мог внушать людям то, что желал. Благословив отца, о. Иоанн поставил его пред собой и, будучи отделен от него столиком, на котором лежали икона, крест и Евангелие, прочел свою знаменитую молитву, начав ее шепотом, усиливая постепенно голос и окончив ее в повелительном тоне, как бы требуя от Бога исполнения этой молитвы. Произнесена она была так, что когда затем спросили отца, понял ли он ее, он отвечал отрицательно,
