Застой. Перестройка. Отстой - Евгений СТЕПАНОВ

– Почему?

– Примкнул к нашей веселенькой компании гитарист Миша Ривкин, тридцатилетний мальчик из хорошей еврейской семьи и стал дружить с Дубовой. А потом и он от нее отказался. Она поэтому, а может, еще почему, уже неоднократно спрашивала меня о тебе. Я тебя охарактеризовал как «настоящего, проверенного бойца, своего парня». Так что – не подведи!

– Да, мне это ни к чему! – сказал я. – Я женщин люблю как людей. Мне достаточно на них смотреть и восхищаться ими. Знаешь, один поэт здорово сказал: «Я некрасивых женщин не встречал!» А наша Натали – просто красавица! К тому же у нее, если мне память не изменяет, есть муж!

– Память тебе не изменяет. А вот Дубова мужу изменяет! – ответил лукавый и остроумный Шульц. – Надо, надо тупорылым спортсменам наставлять рога. Пойми, Наташа не может без «этого». И Дима пусть тебя не волнует. Наташа рассказывала мне: «Ты знаешь, Виталий, как только мы приходили с Димкой домой, так сразу же и начинали… И все равно мне не хватало! А теперь, когда он в армии, мне и вовсе трудно. Я – сексуально-зависимая дама».

– И все-равно как-то неудобно. – Отбрыкивался я. – Зачем я буду участником греховных отношений, зачем буду делать другому человеку, в данном случае Диме, плохо? Кстати говоря, что он представляет из себя как человек?

– Дима и впрямь уникальный парень. Все делает сам: стирает, шьет, даже вяжет. И охраняет (охранял) – точно охранник зеков – женушку от мужиков. Не совсем, как видим, удачно. Но он по-своему счастливый. Если бы он знал в с е, то, наверное, почернел бы от горя.

От этого разговора я остолбенел. Я слушал Шульца дальше и не верил своим ушам. Виталий говорил еще о чем-то, а я все переваривал-переваривал, совершенно потрясенный, полученную информацию.

Через неделю Наташа и Настя уехали попроведать бабушку Эмму в Кубиковск, а Шульц опять пригласил меня в гости. Поехали втроем – сам Виталий, я и Ерошкин.

Ленька уже был поддатый.

Дома у Шульца он еще хряпнул рюмашку. Потом еще рюмашку, потом еще одну. Накачавшись, как следует, Ленчик вспомнил, что после дозы алкоголя нужно бы еще для полного счастья и девочек, и он начал донимать Шульца:

– Достань, а, друг, достань, а, Виталий Оттович! Ну, а?

Сердобольный и, как выяснилось, наивный Шульц стал звонить приятелям, чтобы те приезжали в гости и привезли с собой девчонок. По ходу дела Шульц начинал объяснять – как доехать до своих родных Мытищ. Виталий Оттович буквально орал в трубку: «Мытищи, Ярославский вокзал, телки, телки, давай телок!»

У соседей, наверное, складывалось, впечатление, что идет собрание активистов какой-то колхозной фермы.

Кто-то обещал привезти девочек, кто-то сразу отказывался. А время, между тем, текло и текло. Леня, совершенно окосевший, все подходил к Шульцу и требовал «телок», а затем сам стал звонить своим подругам. Он любил женщин немного постарше себя – лет сорока двух-сорока трех. Особенно активно Леня названивал некоей Людмиле по прозвищу «Чебурашка» – обещая всем товарищам подарить ее. И в одиннадцать, и в двенадцать ночи Леня звонил «Чебурашке», но ее взрослый пятнадцатилетний сын отвечал, что мамы нет дома. Ленька бросал трубку, костерил матом и сына, и саму «Чебурашку», и опять донимал Шульца:

– Виталь, ты меня, а?

– Уважаю, да.

– Ну, тогда телок бы, а?

– Не едут, Ленчик, что-то, погоди маленько!

– Мне подождать – я подожду, – ерничал Ерошкин, вспоминая известный монолог Жванецкого.

Затем мужики догадались позвонить другому сотруднику музея – Сашке Никодимову, двадцатитрехлетнему красивому, соблазнительному жеребцу (он работал техником). Дозвонились сразу. И Сашка, как ни странно, сразу приехал. И привез с собой двух девушек. Одну – себе, другую – товарищам. Леня попытался приударить за ней, но он уже не мог связать двух слов – и был отвергнут.

Сашка сказал мне на ушко, что Оля (та – что для всех) хочет быть или со мной, или с Шульцем, но только не с Ленькой.

Не откладывая дела в долгий ящик, Шульц, чтобы потом не забыть, спросил у подружек телефончики. А Оля вдруг выпалила следующее:

– А телефон у меня такой же, как и у Сашки! …

Оказалось, что Никодимов привез на «растерзание» свою родную сестру. О, непостижимый, альтруистический порыв! Мы с Шульцем удивленно переглянулись.

Я, узнав, что Оля и Сашка – родные брат и сестра, отпрянул от девушки, точно ошпаренный, и начал устраивать себе ночное ложе из стульев в коридоре (у меня уже был подобный опыт…).

Отвергнутый Леня очень грустил и чтобы рассеять грусть-тоску, изловчился и пьяной дрожащей рукой разлил коньяк по рюмкам, не обделив, разумеется, и себя. Затем начал произносить тост в честь Великого Октября! (Через день была какая-то годовщина Революции.) Нужно признать: Ленька всегда оставался верным марксистом-ленинистом и в идеалах Октября никогда не сомневался! Даже укушавшись, как свинья, Ленька искренне любил Революцию, дедушку Ленина и его близнячку – КПСС.

Ленька сказал:

– Предлагаю поднять тост за… (нервно посмотрел по сторонам). Не мешайте мне! Поднять за… Жарков, что ты смеешься? Я уверен, что ты стоишь на правильном пути. Поэтому дай мне говорить. Шульц, не хихикай!

После долгого, гениального в своей пустопорожности тоста коллеги все же выпили за очень Великий Октябрь и за большие социалистические завоевания. Одну фразу как истинный филолог Леня крутил полчаса, виртуозно окрикивая собутыльников и меняя порядок слов. Наконец, мы с Шульцем уложили Ерошкина спать на кухне. Сашке с подругой выделили отдельную комнатку. Шульц остался с Олей – в другой. Я удалился в коридор. Но, увы, отдохнуть никому не удалось. Ленька, сняв с себя ВСЕ, ходил по коридору, заглядывал в комнаты и требовал – Человека! (Так он зачастую называл женщин.) Сашка и Виталий тихо шипели на Ерошкина, но тот все равно никак не мог угомониться. Кроме того, он каждые полчаса ходил в сортир. Громко попердывая и мочился, не закрывая за собой дверь туалета.

Я терпел долго, но чаша терпения переполнилась, и я буквально прорычал коллеге:

– Если ты не ляжешь, я тебя очень больно стукну.

И Леня понял, что к чему. Дошло. Прикрыв срамное место руками, он удалился на кухню. Минут через пятнадцать, правда, вскочил опять. Хмель не покидал черепную коробку Леонида Мефодьевича. Он опять подошел ко мне и спросил:

– Ты человек?

– Да.

– Тогда подвинься, – совершенно четко отреагировал пьяный Ерошкин и начал пристраиваться на мои обжитые стулья. Я несильно стукнул бедного пьянчужку по голове. Леня закричал, как ему больно. И опять усвистал на кухню. Наконец, Ленька окончательно угомонился, перетрухнув, видимо, не на шутку. Заснули и все остальные. И до двенадцати часов дня все население шульцевского дома спало.

В двенадцать мы выпили с Шульцем кофе и стали болтать, пока другие еще видели дневные сны.

– Евгений Викторович, а как ты думаешь, какой строй все-таки более правильный – социализм или капитализм? – неожиданно спросил Шульц, как будто мы были не у него дома, а где-нибудь в США, на международном коллоквиуме.

– А разве есть разница? – удивился я. – По-моему, во всем мире существует только один строй – рабовладельческий. Есть класс рабовладельцев и класс рабов. И узенькая прослоечка – мастеров, которые нужны и тем, и другим.

– Но все-таки на Западе свободы, наверное, больше? – проявил некую антипатриотическую агрессивность Шульц.

– Мы там с тобой не жили, Виталий. – уклончиво ответил я. – Конечно, нашей пропаганде я бы не стал верить на сто процентов, но думаю, там тоже свободы нет. Точнее, она есть, но не для всех.

– А ты скептик, – вздохнул Виталий. – А в дружбу ты веришь?

– Не сердись, мой друг, но никакой дружбы, тем более любви (без детей!) нет и в помине. Дружба – иллюзия, что можно получить нечто дешевле, чем оно стоит на самом деле. Влюбленность – хитрая реакция мозга, реакция самообмана, когда человек алчет вполне конкретных материальных вещей, а думает, что влюблен.

– Эк, ты завернул, – удивился Виталий.

А меня несло, точно Остапа:

– Впрочем, любовь и влюбленность – совершенно разные понятия. Не понимая этого, мы часто бываем наказаны. Высшим разумом, сиречь Абсолютом. В Писании сказано – возлюби ближнего своего как себя самого. Больше себя можно возлюбить только Бога. Что же делаем мы, грешные смертные? Уверяем себя, что кого-то любим больше собственного ego. И – претендуем на душу другого человека, его тело. А это антибожественно. А значит, и наказуемо.

– Наказуемо? Почему?

– Ну потому что нельзя идти против законов природы. Любовь должна быть направлена на клан и на Абсолют. Все остальное, увы, только средство, чтобы Клану (сиречь, самому себе) было хорошо. Вместе с тем, приятные сердцу люди – не выдумки идеалистов. И слово «дружба» вполне имеет право на существование. Но только в американском смысле. Приятен тебе человек – товарищ. Виделись два раза – друг. Так мне про Америку рассказывали…