На внутреннем фронте - П. Краснов.

23 окт. весь "корпус", то есть оставшиеся 18 сотен, было приказано передвинуть в район Старого Пебальга и Вендена, где поступить в распоряжение штаба 1-й армии, потому что там ожидались беспорядки и массовые эксцессы. Я поехал в Псков узнать обстановку, а 24 окт. отправил в штаб 1-й армии квартирьеров и приступил к погрузке 10-го донского казачьего полка в вагоны.

25 окт. я получил телеграмму. Точного содержания ее не помню, но общий смысл был тот: донскую дивизию спешно отправить в Петроград; в Петрограде беспорядки, поднятые большевиками. Подписана телеграмма двумя лицами – "Главковерх Керенский" и полковник Греков.

Полковник Греков – донской артиллерийский офицер и помощник председателя Совета союза казачьих войск, казачьего учреждения, пользующегося большим влиянием у казаков.

Ловко! – подумал я. – Неоткуда же при теперешней разрухе я подам спешно всю 1-ю донскую дивизию к Петрограду?

Тем не менее, 9-й полк направил к погрузке в вагоны. 4 сотни 10-го полка приказал остановить на станции, послал телеграммы в Ревель и Новгород о сосредоточении к Луге, откуда решил идти походом, чтобы не повторять ошибки Крымова, увы, уже сделанной мудрыми распоряжениями штаба фронта.

А квартирьеры? Они уже ушли и рыщут, вероятно, по имениям и мызам, отыскивая помещения. Послал нарочного и за ними...

Сам поехал в Псков просить начальника штаба и начальника военных сообщений ускорить все эти перевозки так чтобы хотя бы к вечеру 26-го я мог бы иметь часть из Ревеля и Новгорода в Луге.

Все было обещано сделать. В штабе я нашел большую тревогу. Тихо шепотом передавали, что Временное Правительство свергнуто и не то разбежалось, не то борется в Зимнем дворце, отстаиваемое юнкерами; вся власть захвачена Советами с Лениным и Троцким во главе.

Вернувшись из Пскова, я напечатал приказ, где полностью передал телеграмму Керенского и Грекова и призывал казаков к уверенным и смелым действиям. Приказ послал с нарочными и в Ревель, и в Новгород. После чего собрался сам и поехал на станцию Остров, где уже был погружен штаб 1-й донской дивизии, без ее начальника, случайно бывшего в отпуску в Петрограде.  

XIV.  Измена штаба фронта.

Глухая осенняя ночь. Пути Островской станции заставлены красными вагонами. В них лошади и казаки, казаки и лошади. Кто сидит уже второй день, кто только что погрузился. На станции санитары, врачи и две сестры проскуровского отряда. Просят, чтобы им разрешено было отправиться с первыми эшелонами, чтобы быть при первом деле. Казаки – кто спит в вагонах, кто стоит у открытых ворот вагона и поет вполголоса свои песни.

Вдоль пути шмыгают темные личности, но их мало слушают. Большевики не в фаворе у казаков, и агитаторы это чуют.

После целого ряда распоряжений относительно остающихся частей – штаба уссурийской дивизии, 1-го нерчинского полка и 1-й амурской батареи, и длительных разговоров с новым командующим дивизией, генерал-майором Хрещатицким, я в 11 час ночи прибыл на станцию.

– Лошади погружены? – спросил я.

– Погружены, – отвечал мне полковник Попов.

– Значит, можно ехать?

– Нет.

– Но ведь нашему эшелону назначено в 11 часов, а теперь без двух минут одиннадцать.

– Ни один эшелон еще не отошел.

– Как? А девятый полк?

– Стоит на путях.

– Стоило гнать, сломя голову. Но что же вышло?

– Комендант станции говорит, – нет разрешения выпустить эшелоны.

Пошел к коменданту. Комендант был сильно растерян и смущен.

– Я ничего не понимаю. Получена телеграмма выгружать эшелоны и оставаться в Острове, – сказал он.

– Кто приказывает?

– Начальник военных сообщений.

Я соединился с Псковым. Полковник Карамышев, как будто бы, ожидал меня у аппарата.

– В чем дело?

– Главкосев приказал выгружать дивизию и оставаться в Острове.

– Но вы знаете распоряжение главковерха? идти спешно на Петроград.

– Знаю.

– Ну так чье же приказание мы должны исполнить?

– Не знаю. Главкосев приказал. Я эшелоны не трону. И в Ревель и в Новгород послано" отставить.

Начиналась уже серьезная путаница. Надо было выяснить положение. Может быть, справились сами, одни усмирили большевиков. Одно – идти с генералом Корниловым против адвоката Керенского, кумира толпы, и другое – идти с этим кумиром против Ленина, который далеко не всем солдатам нравился.

Я послал за автомобилем, сел в него с Поповым и погнал в Псков. Позднею глухою ночью я приехал в спящий Псков. Тихо и мертво на улицах. Все окна темные, нигде ни огонька. Приехал в штаб. Насилу дозвонился. Вышел заспанный жандарм. В штабе – никого. "Хорошо, – подумал я, – штаб северного фронта реагирует на беспорядки и переворот в Петрограде".

– А, может быть, уже все кончено, – сказал мне Попов, – и мы напрасно беспокоимся. Теперь бы спать и спать...

– Где начальник штаба? – спросил я у жандарма.

– У себя на квартире.

– Где он живет?

Жандарм начал объяснять, но я не мог его понять.

– Постойте, я оденусь, провожу вас.

Полковник Попов пошел на телеграф переговорить с Островом, там напряженно ждали, выгружаться или нет, а я поехал с жандармом к генералу Лукирскому. Парадная лестница заперта. На стуки и звонки – никакого ответа. Нигде ни огонька. Пошли искать по черной. Насилу добились деньщика.

– Генерал спит и не приказали будить.

С трудом добились от него, чтобы пошел разбудить начальника штаба.

Наконец, в столовую, куда я прошел, вышел заспанный Лукирский в шинели, одетой поверх белья. Я доложил ему о том, что имею два взаимно противоречащих приказания и не знаю, как поступить.

– Я ничего не знаю, – лениво и устало сказал мне Лукирский.

– Как ничего не знаете? Но ведь вы – начальник штаба.

– Обратитесь к главнокомандующему. Вы его сейчас застанете дома на совете. А я ничего не знаю.

Пошел к главнокомандующему. Весь верхний этаж его дома на берегу реки Великой ярко освещен. Кажется, единственное освещенное место в Пскове.

Опять тот же адъютант с громкой еврейской фамилией меня встретил.

– Главкосев занят в совете, – сказал он на мою просьбу доложить обо мне, – и я не могу его беспокоить.

– Я все-таки настаиваю, чтобы вы доложили. Дело не может быть отложено до утра.

Адъютант с видимой неохотой открыл дверь, из-за которой я слышал чей-то мерный голос. В открытую дверь я увидал длинный стол, накрытый зеленым сукном, и за ним человек двадцать солдат и рабочих. В голове стола сидел Черемисов. Он с неудовольствием выслушал адъютанта и что-то сказал ему.