Магам можно все - Марина и Сергей Дяченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его молодого друга больше никто и никогда не видел. Некоторое время у старика болела душа – он сам не думал, что способен так привязаться к другому человеческому существу, да к тому же чужому во всех отношениях. Но время шло, душевные раны зажили (тут я подумал, что старикашкина душа обладает живучестью таракана). Вот только кулон тяготил торговца, он несколько раз порывался его выбросить, но всякий раз, кряхтя, останавливал руку. Сроду он не выбрасывал и не дарил без умысла дорогих вещей; рассудив, он решил, что продаст камень при первой же возможности. И вот – двое торговцев безделушками отказались от покупки под разными предлогами, когда появился я со своими деньгами, молниями и любопытством…
Выслушав старика, я осторожно поинтересовался о его душевном здоровье. Не стал ли он замечать за собой чего-то, прежде не проявлявшегося, или, может быть, окружающие заметили, что после похищения он стал не тот?
Старикашка долго и презрительно смотрел на меня. Я все понял и извинился за бестактный вопрос.
…Змея-Атропку отыскали по женскому визгу, доносившемуся из кухни. Желтобрюхий свалился на голову стряпухе откуда-то сверху, из отдушины, и чудом избежал кипящего котла; еще минут пять змея пытались схватить и запихать в пустую кастрюлю. Брошенный к моим ногам, Атропка имел вид странный и жалкий; под взглядами перепуганной челяди я потребовал отдельную комнату для обратного превращения.
Мне была предоставлена тесная, но относительно чистая клетушка.
С некоторым усилием – усталость, нервы! – я вернул Атропке человеческий облик. И, не дожидаясь, пока полуживой молодец поднимется с пола, сгреб его за шиворот, приблизил безумные глаза к своему лицу:
– Говори… Как хозяин переменился после той переделки? После того, как вроде бы воскрес? Как переменился, говори, не то в жабу перекину!
Атропка икал. Я испугался, что он грохнется в обморок.
– Добрее стал или злее?
Странное движение головой.
– Щедрее стал или прижимистее? Щедрее?
На этот раз вполне определенный жест. «Нет».
– Говори, – сказал я как мог мягко. – Тебе в голову не приходило, что он умом рехнулся?
«Нет».
– Но ты ведь видел, что он изменился?
«Да».
– А другие видели?
– Да, – шевельнулись Атропкины губы. – Отпустите, господин маг, пощадите, ей-же-ей…
Его лицо плаксиво исказилось.
– Говори! – я подтянул его ближе. – Говори, как изменился хозяин, и отпущу в ту же минуту! Ну?
– П-петь перестал, – выдохнул Атропка, силясь отодвинуться от меня подальше.
– Петь?!
– Прежде бывало все пел… В дороге, на ярмарке… Даже кнутом кого охаживал – и то насвистывал… Теперь – не. Молчит. Всегда…
Выпустив Атропку, я ощутил внезапную усталость. Каждый косой взгляд – а весь постоялый двор теперь глядел на меня косо – провоцировал раздражение. Футляр с муляжом неудобно тер мне бок.
Поющий старикашка. Соловушка, чтоб ему пусто было…
– Варенье! Купите, добрые господа, варенье!
– А вот пироги, кому пироги!..
Я поманил торговку пальцем. Купил круглую булку, тут же велел намазать ее розовым вареньем, и так, жуя на ходу (прости меня, печень!), побрел по направлению к гостинице «Отважный суслик».
Толстая тетрадь на цепочке, казалось, охраняла вход. Цепная тетрадь; за дни, проведенные на страже, она безобразно разбухла. Коробились листы, там и сям темнели чернильные пятна. Свободного места не осталось вовсе, и последние посетители оставляли свои жалобы прямо на обложке.
И еще – тетрадь оказалась тяжелой, как кирпич. Она оттягивала мне руку, когда, зажав груз жалоб под мышкой, я поднимался в свою комнату.
Встретив в коридоре горничную, я потребовал, чтобы у меня в номере растопили камин. Если она и удивилась, то виду не подала – каменные стены еще помнят чудовищную жару, вечер стоит белый и теплый, будто парное молоко, однако желания господина мага вовсе не обязаны поддаваться разумному объяснению. Камин – значит камин.
Дождавшись, пока дрова хорошенько разгорятся, я уселся перед каминной решеткой и минут десять смотрел в огонь. Потом протянул руку и уронил в пламя толстую, мелко исписанную тетрадь.
Вот и все.
Я смотрел, как сквознячок листает грязные лиловые страницы, как они скручиваются по краям, темнеют, гаснут. Вопли и стоны о возмездии, о каре, о несправедливости сочились дымком, уползали в каминную трубу. Почти беззвучно.
Простите меня, люди добрые, но всем вам я уж точно не смогу помочь. Ни вдовам, ни сиротам, ни ограбленным, ни оболганным – собственно говоря, для решения ваших проблем не нужна никакая Кара…
Я с трудом оторвал взгляд от догорающей тетради. Подошел к столу; вытащил из кошелька синий камушек на цепочке. Собачья (волчья?) приветливая морда.
И еще один, сердоликовый, с двумя печальными глазами, напоминавшими мне о старой обезьяне.
И еще один – покрытый копотью, снятый с груди заживо сгоревшего старика.
…Огонь, раскаленная решетка, безумец, которого я мог бы спасти, если бы оказался в нужное время в нужном месте…
Я действительно хочу отмстить за него? Давно ставшего для меня чужим человеком? За самодура, тирана, за старого барона Ятера?
Я прикрыл глаза. Еще один камушек предстал перед моим внутренним взором – я не мог положить его на стол рядом с первыми тремя, потому что он остался на поясе строптивой дамы в черном. То была желтая тигриная морда.
Птенцы из одного гнезда. Игрушки, вышедшие из-под руки одного мастера. И мастер тот еще. Мастер с большой буквы. Некто могущественный до того, что дрожь пробирает при одной мысли о границах его возможностей. Некто изобретательный, коварный, бессердечный… Великий, без сомнения, маг.
«Чем справедливее будет ваша Кара…»
Куда уж справедливее! Безумный дядя Дол, живой факел… Ладно, ювелиршу и старого купца можно сбросить со счетов, ничего ужасного с ними не приключилось… Но в природе существуют и другие жертвы Мастера камушков. Наверняка.
Я поймал себя на том, что ковыряю в носу мизинцем. Попробовать? Раскрутить этот клубок? А платой наверняка будет громкая слава. А если старичок-одуванчик прав – еще и могущество…
И Дол де Ятер будет отмщен.
Я подумал еще.
Потом уселся на подоконник и приманил с соседней крыши самого толстого и здорового с виду голубя. Дорога неблизкая, но этот, пожалуй, долетит…
«Дорогой Ил! Во имя нашей дружбы я согласен пойти на неслыханный риск… труды и потери…»
(Деревянный конь на колесиках – полированное чудо, куда более привлекательное, чем все породистые лошади на конюшне Ятеров. За этого коня дядя Дол заплатил дороже, чем платят за целую упряжку; Ил лезет покататься первым, но я оттесняю его, взбираюсь в бархатное седло, бесстрашно опускаю рычажок – колеса вертятся. Механический скакун трогается с места, но слишком медленно; Ил бежит рядом со стременем, Ил обгоняет меня и бежит уже впереди; Ил оглядывается, на лице у него испуг: «Останови! С горы не надо!»
Я бестрепетно направляю скакуна с горы. Он разгоняется и разгоняется; деревья и камни несутся навстречу, зад мой неожиданно больно бьется о седло, но я терплю и даже выкрикиваю что-то удалое. Наконец колесики не выдерживают, конь сперва наклоняется, а потом опрокидывается с грохотом, а я лечу в пыль – и на лету не успеваю сообразить ни одного подходящего заклинания. Падаю на острый камень – больно ужасно; я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зареветь в голос, а слезы уже текут по щекам, проделывая в пыли бороздки. Конь лежит рядом – безнадежно испорченный, треснувший, с отломившейся передней ногой. С горы бежит, вопя и всхлипывая, Ил, а за ним бежит дядя Дол, молча и страшно, и я облизываю губы, собираясь сказать ему про полмешка серебром, которые мой отец обязательно вернет ему…
Дядя Дол в три прыжка обгоняет сына. Кидается ко мне – лицо у него застывшее, я пугаюсь. Хватает меня на руки: «Где болит? Здесь больно? А здесь?»
И, даже не взглянув на разбитую игрушку, несет в дом – на руках, бережно, как сына, как никто не носил меня с тех пор, как мне исполнилось пять лет…
«…И пошли мы в атаку, Хортик. Папаша мой, земля ему ватой, в бою был неудержим, ровно вепрь, я бился с ним рука об руку, а братец мой, земля ему ватой, прикрывал спину. Ну тут началось! Мы зашли справа, а эти, земля им камнем, спрятали лучников в засаде, а пехоту пустили на убой, лишь бы нас под эти стрелы заманить… Кабы не папаша мой, земля ему ватой, не сидел бы с тобой, колдуненок, не травил бы байки, так-то…»
Пахнет какой-то лечебной гадостью. Коленка распухла, как мяч. Я терплю. Я даже улыбаюсь, слушая истории дяди Дола; отец далеко, в городе, а дядя Дол сидит рядом с кроватью, иногда касаясь моего лба шероховатой ладонью.
Я хороший, думаю я, засыпая. Я хороший, это Ил – дурак…)
«Дорогой Ил!» Так. Это уже написано. «…И потери… и разыскать злодея, повинного в трагической гибели вашего батюшки…»
Я потер переносицу, отгоняя ненужные воспоминания.
