Мы носим лица людей - Тори Ру

Глава 23

В зеркалах луж плавают ольховые сережки, шагая, я старательно разглядываю трещины в асфальте, кое-где прохожу на цыпочках, чтобы не раздавить вылезших на поверхность земли дождевых червяков. Руки предусмотрительно спрятаны в глубины карманов ветровки, и повода взять меня за руку у моего дурного братца нет.

Макс, в последнее время утративший свое красноречие, молча чешет рядом. Он близко, и от осознания этого факта мне хочется во весь голос закричать. Или умереть.

В гостиной бабушка смотрит телевизор: в студии телепрограммы происходит драка, крикливый телеведущий безуспешно пытается разнять дерущихся. Мы с Максом переглядываемся – в программе говорится о том, что двоюродные брат и сестра замутили, повергнув в шок родственников. Беззаботно отвожу взгляд и густо краснею.

На кухонном столе нас встречают гора пирогов, накрытая ситцевой салфеткой, и небольшая дорожная сумка, из которой торчат горлышко лимонадной бутылки и пакет со все теми же пирожками.

– Завтра одиннадцатая годовщина смерти моей мамы, – кивая на сумку, поясняет Макс. – С утра мы поедем на кладбище.

Причина его сегодняшних закидонов предстает передо мной во всей очевидности. Мы все физически и морально измотаны, мы вертимся как белки в колесе, но все наши усилия растворяются каплей в море – необходимая Ване сумма все еще остается неподъемной. И тут – такая дата… Мне вспоминаются циничные бессмысленные посты о смерти мамы, которые я размещала в интернете три месяца назад. В моей душе не было сожалений. Но была боль. Тупая неизбывная боль. Мне хотелось бросаться на стены, и это состояние могло облегчить чье-то внимание и участие, но все, что я получила – удар кулаком и последующий кошмар…

Скромно сидя на краешке табуретки, я жую пирожок.

– Соболезную, Макс… – смотрю на него, но тушуюсь и мямлю: – Можно поехать с вами?

Он молча кивает.

Под предлогом помощи бабушке остаюсь на кухне, где долго и вдумчиво мою посуду. Нахожу в шкафчике жидкость для удаления застарелого жира, драю газовую плиту и старые сковородки. Щеки горят, глаза щиплет.

Перед сном я на сорок минут закрываюсь в ванной. Бабушка стучит и справляется, как у меня дела, но я не выхожу из воды, пока она не становится едва теплой.

Я делаю это не потому, что желание содрать с себя кожу проявилось снова. Просто я очень сильно боюсь входить в комнату.

– Многие считают, что долгое пребывание в ванне полезно для организма. Однако специалисты советуют не проводить под душем больше десяти-пятнадцати минут. Это тебя погубит… – Макс лежит на диване, и речь его льется рекой даже спросонок.

– Поздравляю, твоя словесная диарея к тебе вернулась… Спи! – шепчу я, залезаю на кровать и растягиваюсь под милым теплым одеялом. Укрываюсь им с головой. Отворачиваюсь к стене и зажмуриваюсь.

Я как огня боюсь своих мыслей и мечтаю сейчас лишь о крепком сне, но, как только оказываюсь в другом измерении, перед глазами проносятся окна, пустые улыбки, лестницы… Нестерпимая жара заставляет вылезти из футболки, сбросить одеяло, вцепиться в матрас обгрызенными до мяса ногтями. Я бегу, прячусь, попадаю в мертвую хватку каменных жутких пальцев и сопротивляюсь, но удар кулака в живот выбивает из меня жизнь. Я лежу в огромной яме. Я визжу.

– Даня, тихо, тихо… – Кто-то трясет меня за плечи, изо всех сил прижимает к себе и накрывает одеялом. Кошмар рассеивается, клочья отравленного тумана улетают прочь. Меня обнимает брат. И мы оба – почти без одежды. Странное обжигающее чувство накатывает волной. Мы учащенно дышим, дрожим, но не двигаемся, пока не проваливаемся в сон.

А утром я просыпаюсь от звука раскрывающихся штор и внезапно ярких солнечных лучей.

Над кроватью стоит побледневшая бабушка.

– Ба, ничего не было! – пищу и вскакиваю, в ужасе прикрываясь одеялом. Макс, в тщетных попытках одуплиться, медленно садится на край кровати и, опустив голову, трет пальцем переносицу.

– Ты что же творишь, щенок? – Бабушка склоняется к Максу, ее голос дрожит. Тот долго и пристально на нее смотрит, но ответом не удостаивает.

– Даша, как же так?.. – Вскинув брови, бабушка обращает взор на меня.

Я вспыхиваю и начинаю тараторить:

– Он не виноват! У меня кошмары, после того как… я не могу спать… Ничего не было, правда! – Мои щеки горят от невыносимого стыда и несправедливости. Нас неправильно поняли. Я начинаю плакать. Впервые за долгое время по лицу бегут слезы.

– Она же сказала, что ничего не было! Какого еще хрена тебе от нее нужно?! – резко огрызается Макс и тут же ловит от бабушки звонкую оплеуху.

– Замолчи, моральный урод! – кричит бабушка, а я в тысячный раз пытаюсь до нее достучаться.

– Он не урод! Ты даже не представляешь, какой он!!! – срываюсь в истерику, ору так, что черепная коробка грозит треснуть и расколоться на части, задыхаюсь, начинаю икать.

Макс кладет ладони на мои щеки:

– Даня, тихо. Смотри только на меня. Все хорошо… – и я мгновенно прихожу в норму.

– Одевайтесь, – севшим голосом произносит бабушка и выходит из комнаты.

Стрелки допотопного будильника показывают семь утра. Яркий солнечный луч протянулся из окна и лег на хрустальную посуду, столпившуюся на полочке в горке. Рядом в тени притаилось фото наших с Максом мам.

Бабушка, устало опустившись в кресло, грызет валидол, с надеждой и неверием смотрит на нас.

Мы, два дебила, сидим на диване и исподлобья бросаем на бабушку тяжелые взгляды. Однако, встретившись с ней глазами, тут же отводим свои.

Кажется, всему пришел конец.

От таких новостей папу точно хватит кондрашка. Завтрашним же рейсом они с Настей прилетят в Москву, и с утра послезавтра я уже буду предана позору и анафеме. Возможно, меня подвергнут пытке безденежьем: других инструментов воздействия на людей отец не признает. Для меня же самой страшной пыткой будет разлука вот с этим парнем. С парнем, который сейчас держит меня за руку.

– Знаете что, дети… – откашливается бабушка, – я прекрасно