Город Зга - Владимир Зенкин

— Теперь уж только одно, — сказал я, — не мешать тому, что происходит. Помешать вы всё-равно ничем не сможете. Отведите войска от Каймы. Прекратите любые воздействия на объект, особенно электромагнитные, радарные… Отключите спутники от объекта. Оставьте его в покое. Мы тоже не знаем ответа. Ответ должен быть за Каймой. Но прежде, чем добраться до него…

Вела вдруг ойкнула, затормошила меня за плечо, показывая на окно. За окном мелькнули какие-то фигуры, которые я не успел разглядеть. Через несколько секунд они показались в дверях — капитан и два солдата в пятнистой камуфляжной форме. А между ними — собственной персоной — Пенёк. Увидев нас, он расплылся в довольной улыбке.

— Что, не ждали, бродяги?

— Ждали, — засмеялась Вела, — Ещё как ждали, упрямец эдакий. Куда ты от нас можешь деться.

Капитан докладывал генералам, где был задержан нарушитель и как доставлен сюда. Нам это было неинтересно. Мы радовались, что нас уже четверо. Пеньковское спокойствие, самоуверенность, въедливость и неторопливость будут нам очень кстати. Я вкратце пояснил ему, что за люди в комнате. Пенёк, ничуть не тушуясь от званий и титулов, принялся впрямик, с деревенским интересом разглядывать их.

Покинул комнату капитан с солдатами. Вслед за ними поднялся я.

— Я полагаю, господа, что наш разговор был полезен для всех. Но пора действовать. Сегодня мы передохнём, соберёмся, а завтра утром уйдём за Кайму. Теперь нас четверо. И у нас больше возможностей.

— Возможностей для чего? — подозрительно вопросил генерал Ниткин.

— И для чего и для кого, — неприязненно сверкнула на него глазами Вела, — чуть-чуть дрогнула генеральская необъятная шея, чуть-чуть глубже ушла в воротник, — Для вас — обеспечить вам дальнейшие чины — звания. Героический служебный рост. Спокойную жизнь без проблем. А для нас — найти то, что мы ищем.

Глава пятая

— Это неправда, то, что сейчас происходит, неправда!

Я замедлил шаги. Я аккуратно переступал сухие сучки и коряжки, чтобы они не хрустнули под ногами. Я осторожно раздвигал ветки деревьев, чтобы они не слишком шуршали. Не привлекали внимания. Хотя не было в этом никакой особой нужды.

Заросли редели, становились светлей. Я напряжён-но всматривался сквозь тонкие стволы, мелкую листву — что там на этот раз. Из зарослей никого и ничего не было видно. Я вышел на травянисто-зелёную с пожухлыми кочками поляну-опушку. Сердце стучало в надежде, ожиданьи — никого?.. Вдруг на этот раз, наконец-то, совсем уже по-настоящему, бессомнительно — никого, а?

Но как только я оставил за спиной последние деревца и кусты, он появился. Мгновенно. Ниоткуда. В голове опять мелькнуло единственное чуть-чуть здравосмысленное объяснение — выпрыгнул из-под земли, из норы какой-нибудь… Нет, конечно. Это я уже знал. Не из какой ни норы. Он появился… он всегда появлялся именно ниоткуда. Пугальщик. Так очень точно назвал его Лёнчик. И мы теперь их всех звали пугальщиками.

Он неподвижно стоял и смотрел на меня спокойными злыми глазами. Зверь. Никто. Мой пугальщик ни разу не был однозначен обликом. Вела, например, по её словам, видела человека, безумца, маньяка огромного роста, в руках — выдранная ножка стола с торчащими их неё острыми гвоздями. Откуда взялся этот образ, она сама не знает. Лёнчик видел роскошное чудище — помесь тиранозавра с ужастиковыми телевизионными монстрами. А Пенёк, самый конкретный из нас, видел самый конкретный танк с бортовым номером 863, с наведенной, готовой к выстрелу пушкой. Каждый из нас мог лицезреть только собственного, предназначенного только ему пугальщика, даже когда мы стояли все вместе.

А сейчас я стоял один перед своим зверем. Зверь был невесть кто по виду и даже по классу. Что-то было в нём от гиены, от свиньи и от крокодила, от животных самых для меня несимпатичных. Это что-то, эти черты с каждой новой нашей встречей странным образом менялись местами, исчезали и появлялись в диких комбинациях: то круглое пятаковое рыло, то вытянутая зубастая морда, то курносая пасть с оскалёнными клыками. Менялись размеры и форма зверя, шерсть превращалась в щетину, в жёсткий покров рептилии, куцый гиений хвост становился длинным крокодильим хвостом…

На этот раз никакого хвоста вообще не было, а огромная башка являла собою уже полную неразбериху из слившихся черт трёх зверюг — какой-то бредовый гиено-свино-крокодилоид. Из-за этих композиционных нелепиц зверь внушал мне отвращенье, недоуменье, досаду, но уж никак не страх. В этом была дурацкая, но непреодолимая загадка. Мой пугальщик обязан был пугать меня ни столь обликом своим, сколь тем, что почти не имело отношение к его внешности. И с обязанностями своими он справлялся хорошо.

Я знал, что будет. Но решил попробовать ещё раз в глупой надежде — «а вдруг!..»

Обойти зверя было невозможно, но я все-же направился резко влево, тяжёлым злым шагом, стиснув зубы, опустив голову, чтобы не видеть этого урода впереди. Впереди…

Я уже почувствовал, что зверь плавно переместился со своего прежнего места… нет, зверь просто исчез со своего прежнего места и мгновенно возник на новом месте, точнёхонько на моём пути.

Я всё-таки вопреки своей воле поднял глаза.

Несуразнейшая, почти смешная образина перетаптывалась на кривых лапах, сопела, роняла желтую слюну на траву. Хищно блестящие маленькие зрачки не обещали ничего хорошего. Это был не мираж, не призрак. Зверь был реален. До ледяного озноба реален.

Я шёл вперёд, не думая об ожидавших меня клыках. Я опять почувствовал, что до них не дойду.

Опять эта странная волна — в сознаньи моём… нет, не так, не в сознаньи; волна, накатывающая оттуда, издалека, из травянистой равнины, из-за зверя; медленный, вздорный, неотвратимый прихлыв, натиск. Вначале — жёсткое беспокойство, невнятье, колкие по спине мурашки… затем — выбрызг в панику, в тоскливую суету, в растерю себя… и сразу следом — шквал, удар тяжкого мутного страха, ослепленье, готовность бежать куда угодно, спрятаться, забиться, завыть, заскулить от бессилия-безысхода. И если бы я сделал ещё несколько шагов к зверю, на меня обрушился бы многотонный тайфун-ужас, обесчувствленье, цепенящий мрак души и сознанья. Я дошёл до этой стадии однажды, во время нашей второй встречи со зверем. Кое-как, неведомыми инстинктами я смог тогда отступить, спасти свой гибнущий рассудок и больше на такое не решался. Не решился и сейчас, не дошагав до зверя метров шести, я резко повернулся и трусливой рысцой, не оглядываясь, заспешил назад, к зарослям.

Углубившись в лес так, чтобы не видна была сквозь деревья поляна-опушка, я изнеможённо упал на теплую траву под огромной ветвистой берёзой. Я тупо смотрел вверх на торжественное облако берёзовой листвы, вдыхая спадающий с него покой, мир, и не заметил, как отключился. Краткий сон-забытье — самозащита измученной психики.

Забытье оказалось не таким уж кратким, я элементарно проспал около часа. Но зато очнулся я вполне бодрым, собранным, способным к здравому размышленью.

Поразмыслить было о чём.

Вторые сутки мы вчетвером бродим по этому лесу среди молодых, но удивительно пышнолистых деревьев, среди плотных колючих кустарников, по странно густой траве — с чего ей в лесу быть густой, без должного солнца? — и не имеем возможности выйти на равнину. За два дня мы не отдалились от Каймы и на километр. А запасов провизии с собой в рюкзаках мы взяли максимум на пять дней. Никто из нас ничего не понимает. Зачем, к чему, как? Откуда взялись пугальщики? Как обойти их? Как одолеть дикий нелепый страх, что они приносят? Что значит всё это? Мы не нужны здесь? Кому-то здесь мы очень мешаем? Мы — незванные гости? Кто-то… или что-то намерено не пропустить нас дальше этого леса? Не может быть, чтобы наш поход, едва успев начаться, бесславно закончился.

«Стоп, — осадил я себя, — Ну-ка давай без суеты, без истерик, медленно, по порядку. Всё — по порядку. По причинам. Должны быть всему причины».

Позавчера мы перешагнули Кайму. Всё прежнее, тамошнее, всё позади и уже разметено, размыто-забыто, и уже не существуют для нас вооружённые солдаты в пятнисто-ржавой форме, подозрительно-настороженные лица генералов Ниткина и Паслёна, чуть прикамуфлированные бодрым дружелюбием, грустно-недоуменное лицо Муравьёвой; она всё ещё до конца не верила. Взгляд Бейна… Что-то мелькнуло в его прощальном взгляде, что-то совершенно не свойственное ему, несовместимое с его чином, положением, характером — острая, отчаянная зависть. Наверное, он слишком глубоко, недопустимо глубоко проникся этим. Наверное, он многое отдал бы, чтобы оказаться одним из нас. И я единственному ему кивнул на прощанье, прежде, чем окунуться в белесый туман Каймы.

Никакого препятствия, никакого сопротивления я не почувствовал. Лишь терпкий встрепет-сквознячок воздуха по лицу. Лёгкий всплеск сердца. Да всплывающий звук — хлопок паруса под ветром…