Принцессы, русалки, дороги... - Екатерина Шевелёва

И стала старшая дочь купца Гричарова вместо мыловаренной литературы читать подряд все, что бог весть какими путями попадало в это смутное время в Харьков, на мыловаренный завод и в отцовский купеческий особняк — в двух шагах от завода. Читала и большевистские газеты, и деникинские воззвания, и церковные послания.

Надеялась найти в большевистских газетах хоть какой-нибудь намек на судьбу Владимира Пахомова. Деникинские воззвания пугали: может, Володя давно деникинцами-то и убит?

Поделиться мыслями, страхами и сомнениями не с кем. Рабочие усмехаются. Отец брови насупит — думает о своем. Братья, Тихон и Григорий, ушли добровольцами к белым. С батюшкой побеседовать, на исповеди? Но в том-то и дело, что мысли, страхи и сомнения Ани оказались связанными с церковью. Бессонными ночами мысленно спорила дочь купца Гричарова с батюшкой, служившим на Холодной Горе. За что же это Владимиру Пахомову уготованы адские муки? За его веру в справедливость революции? Так ведь это же вера! Почему же церковь, которая то и дело говорит о святости веры и которая обращается к неверующим с призывом поверить, не признает этого высокого чувства, если оно не умещается только в церковных и монастырских стенах? Да и как совместить с проповедуемой церковью любовью к ближнему проклятия, которыми осыпает она коммунистов, большевиков?

И постепенно от мысленных споров, когда Аня лишь как бы защищалась от нападок батюшки, она, сама себе удивляясь, начала задавать горькие, даже гневные вопросы — не мысленно, а... именно в церкви, именно на исповеди. Какое право имеет батюшка говорить, что Владимир «продался большевикам»?! Откуда знает батюшка, что правда — не на стороне большевиков?

Все чаще и чаще Ане приходилось преодолевать в душе нежелание идти в церковь. Но с Варей, с монашенкой, разговаривать было хорошо, интересно. Монашенка, монашенка, а иной раз такое сотворит, что ахнешь!..

Как-то вечером, когда папанечка был у всенощной в храме на Холодной Горе, а у Оленьки была инфлюэнца и потому Анюта с Варей остались дома, пили чай с вареньем, беседовали, Варя-то, Варя вдруг запела:

...Никогда, никогда,       никогда, никогдаКоммунары не будут рабами!

А потом сбегала в свою комнатушку, Псалтырь принесла, а в нем газетная полоска заложена.

— Посмотрите. На память мне подарено.

И улыбнулся Анюте с разглаженной газетной полоски молодой человек в шапке красноармейца (вроде бы ровесник Владимиру). Под фотографией — подпись: комсомолец Степан Вагранов. Мои дьё! Ахнешь да и только! Ну и Анюта после того случая стала рассказывать Варе все, что читала и слышала от рабочих папанечки. С ней одной вспоминала о муже.

— А вы, может, слышали, Варюша, что мой Владимир Васильевич участвовал в защите Бейлиса? Ну и когда в Красную Армию пошел, то мне сказал: «Иду защищать правое дело». Батюшка на Холодной Горе корит и меня и папанечку Владимиром, а я от веры в правоту мужа отказаться не могу. Если даже пропал он без вести, моя вера в него останется!

...Шла революция. Ворошила и перемешивала многослойное русское общество, постепенно притягивая к себе честные, бесхитростные сердца.

Однажды Анюта нашла в газете статью о том, что в губернском городе, недалеко от Москвы, медицинский техникум проводит набор учащихся «как мужского, так и женского пола», и, ни слова не говоря отцу, спросила Варвару — согласна ли и она поехать?

— Понимаете, Варюша, от вашего решения все зависит, вся моя судьба. Я хочу учиться и должна буду работу какую-нибудь найти. А с Олей как быть? Вдвоем мы справимся, одна я — нет... В квартиру нашу еще несколько семей вселили, но мне, как сообщают, жилищную площадь тоже оставили.

— В Евангелии от Луки: какою мерою мерите, такою же отмерится и вам! — сказала Варя и запнулась. Впервые она не могла отыскать в памяти подходящих благолепных и божественных изречений, которые за нее все выразили бы. Ведь не только потому остается она с Анной Гавриловной и возвращается с ней, что хочет отмерить Анне Гавриловне за добро, ею содеянное, мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною. Но и потому прилепилась она к Анюте и к Оленьке, что нужна им. Где-то в священных книгах должны быть такие божественные слова, что самое главное для человека — быть нужным!

Но, поскольку таких готовых слов Варя вспомнить не могла — а может, и не было их в священных книгах? — она, как сумела и как понимала, вложила в свой ответ всю свою дальнейшую судьбу:

— Вдвоем-то, конечно, Олю вырастим!

...Вырастили Олю. На заводе работает — машины проверяет такие, что и не выговоришь. Комсомолка — материнское влияние. Анна Гавриловна вступила в партию еще в техникуме, когда разыскали ее фронтовые друзья убитого Владимира и записку его последнюю передали:

«...Не религией заложена в человеке любовь к ближнему, не религией воспитывается самопожертвование во имя высокой идеи. И заповедь «не убий» претворяется в жизнь не религией, а борьбой за мир большевиков, коммунистов. Только наша вера принесет людям счастье...»

Попыталась однажды Варя робко расспросить у Анны Гавриловны — почему та решила стать партийкой? Чтобы не мимоходом она ответила, а душевно объяснила бы Варе все. Но усталая была Анна Гавриловна, сути Вариного вопроса, видно, не поняла и ответ Анютин до сердца Вариного не дошел: «На свете есть только одна вера, способная принести людям счастье, — вера коммунистов».

— Почему так-то?

Анна Гавриловна задумалась, промолчала.

Вот и ходит Варя в церковь Петра и Павла в субботу — ко всенощной, в воскресенье — к обедне. И для всех она уже не Варя, не Варюша и не Варвара Петровна Родионова, а тетя Варя. Даже для Анюты, для Анны Гавриловны, которая когда-то иначе как Варей, да Варюшей не звала.

Ходит тетя Варя в церковь Петра и Павла, но чудится ей порой странное: на пасху ли, на троицын ли день как запоет празднично хор на клиросе, так будто и не в церкви Варя, а в давней той теплушке и будто совсем другие слова в песнопении звучат.

Там, в церкви Петра и Павла, и случилась с Варварой Петровной беда: вырвалась она к вечерне после стирки, уборки и готовки, едва переступила церковный порог — закружилась голова, и очнулась тетя Варя уже в больнице, откуда через несколько месяцев, по усиленным ходатайствам Анны Гавриловны и всей квартиры, перевели ее в инвалидный дом.

Знаменитый сундучок тети Вари все в квартире называли ларцом. Кажется, Ольга первая посмотрела на него глазами детской сказки и дала это мигом прилипнувшее прозвище. Что хранилось в ларце — Ольга не знала. В детстве фантазировала: хранится в ларце огромная кукла, закрывает и открывает глаза, говорит «папа» и «мама». А потом Ольга почему-то привыкла думать, что тетя Варя хранит в ларце свое давнее рукоделье. Однажды, когда мать впервые слегла от приступа ревматизма и в доме не было ни копейки, Ольга одолжила на кухне у соседки стакан пшена и грубовато прикрикнула на тетю Варю:

— А вы, вместо того чтобы ныть, продайте свои вышивки. В Москве, в Торгсине на Кузнецком, за них бог знает сколько дадут!

Соседка Людмила Григорьевна поддержала:

— Разве только вышивки?! Там, наверно, всякого добра полно!

А тетя Варя почти с испугом поглядела тогда на Ольгу, пробормотала, что пускай бы другие, а то ведь у девчонки бог, кажется, помутил разум...

И вот теперь, лежа на койке в инвалидном доме, просила Анну Гаврилову тетя Варя открыть заветный ларец. Шептала:

— Замок на нем соловьиный. Родионовское умение. С нажимом поворачивается. Не сломайте.

Вечером, придя с работы, долго возилась Анна Гавриловна со сложным запором сундучка и в конце концов позвала на помощь Семена Исааковича. Его жена, Клавдия Васильевна, услышав, что речь идет о знаменитом тети-Варином ларце, тоже вышла из комнаты — строгая и далее торжественная:

— Раз сама Варвара Петровна просила, ларец, конечно, надо открыть!

С того времени, как стало известно, что тетю Варю разбил паралич, в квартире называли ее по имени-отчеству и старательно говорили о ней только хорошее. К ее сундуку, бывавшему не раз предметом насмешек всех оттенков — раздраженных, чуть-чуть завистливых, презрительных и язвительных, — сейчас относились почтительно.

— Всю жизнь работала женщина, как лошадь, конечно, приберегла для себя кое-что на черный день! — громко объяснила самой себе в кухне Людмила Григорьевна. И она тоже появилась возле ларца, когда под рукой Семена Исааковича — единственного мужчины в квартире — замок вывел свою удивительную, не тронутую ржавчиной соловьиную трель.

Ларец был открыт.

Тихие и смущенные стояли перед ним жильцы коммунальной квартиры, взирая на сокровища тети Вари. На добро, накопленное ею за долгую трудовую жизнь.