История одной большой любви, или Бобруйск forever (сборник) - Борис Шапиро-Тулин

Ранним утром он дождался момента, когда соседи внизу включили на полную громкость радио, передающее утреннюю гимнастику, и под настойчивые фразы: «Встаньте прямо, голову держите выше, плечи слегка отведите назад, на месте шагом марш» – бесшумно пробрался на балкон и неожиданно наткнулся на мужа Марии Францевны. Тот, видимо, только что в очередной раз побрил голову и сейчас, укутав ее белым вафельным полотенцем, шарил в деревянной шкатулке, пытаясь отыскать папиросу.

– Здравствуйте, – осторожно поздоровался Митя.

– Здравствуй, – ответил муж Марии Францевны, – и, ради бога, извинись от моего имени перед родителями за ночной шум, Маше стало плохо, пришлось вызывать «Скорую». Теперь она в больнице.

– Какое счастье, – невольно вырвалось у Мити.

Лиходиевский как-то странно посмотрел в его сторону, сдернул с головы полотенце и ушел в комнату.

– Это не то, что вы подумали, – крикнул Митя ему вслед, а затем поежился от утренней прохлады и под бодрый фортепьянный аккомпанемент поставил, как велел неугомонный диктор, левую ногу в сторону на носок, руки поднял кверху, сделал вдох, с удовольствием потянулся и не забыл вернуться в исходное положение.

Митин отец работал завхозом городской больницы, а потому узнать, где именно лежит их соседка, особого труда не составило. Он не помнил уже, какой тогда был день, да это было и не важно. Халат ему выдали не по росту, он завернулся в него, как в большой белый мешок, и, неся перед собой кулек с истекающей соком вишней, осторожно приоткрыл дверь огромной палаты. Марию Францевну поместили в дальнем углу около окна, и, если бы не зеленая книга на тумбочке рядом с ней, Мите пришлось бы поплутать между десятком металлических коек, всматриваясь в лица их обитателей.

Мария Францевна лежала на спине, без очков, а потому подслеповато щурилась, глядя в большое больничное окно, заляпанное косыми струйками начинающегося дождя. Появление Мити она восприняла как должное и указала кивком на расшатанный деревянный стул около тумбочки. Когда он с опаской уселся и выложил вишню в большую тарелку с желтым ободком, которую дала ему какая-то тетка с соседней койки, Мария Францевна удовлетворенно кивнула, но не проронила ни единого слова. Митя даже вначале подумал, что врачи запретили ей разговаривать. Так они и сидели некоторое время.

– Когда меня арестовали, – внезапно сказала она, как будто продолжила прерванный разговор, – я была беременна. Сын родился уже в тюрьме, но прожил недолго, мне даже не дали его похоронить. С тех пор на каждый день рождения я готовлю для него какой-нибудь подарок. В лагере это были всякие поделки, которые мы мастерили в нашем отряде, а когда вышла на волю, стала дарить ему книги. Та, что лежит на тумбочке, – последняя.

Она снова замолчала. Дождь за окном усилился, стало слышно, как капли барабанят по обитому жестью карнизу, и звонкое их цоканье начало перекрывать легкий гул, который стоял в палате. Лицо Марии Францевны за эти дни осунулось до неузнаваемости, хотя, может быть, Мите так показалось, потому что он никогда не видел ее без очков. Но что точно изменилось, так это губы, они превратились в две полоски синюшного цвета и вместе с темными кругами под глазами выдавали какую-то общую болезненную обреченность. Одни только руки, лежащие поверх одеяла, жили своей жизнью. Большие узловатые пальцы все время теребили грубое полотно больничного пододеяльника и, казалось, не имели ничего общего с дряблой, морщинистой кожей, покрытой пятнами старческого увядания. Когда он уходил, она едва заметно кивнула, и все.

Митя еще некоторое время постоял под козырьком входной двери, ожидая, когда дождь из молодого и наглого превратится в шаркающего старика и закончит свои похождения безобидными каплями, слетающими с растрепанных деревьев, а потом поднял воротник и, обходя бесчисленные бобруйские лужи, пошел домой. Больше он со своей соседкой не виделся.

Марии Францевны не стало через два дня. Ее муж привез со стройки несколько рабочих, они вынесли гроб из больничного морга, погрузили в грузовик и отвезли на кладбище. От жильцов дома на этих похоронах был только Митя. Когда все закончилось и на свежий желтый холмик поставили фанерный обелиск с красной жестяной звездой, а рабочие распили бутылку водки и потянулись к выходу, Лиходиевский подошел к нему и молча протянул руку. Митя тогда первый раз в жизни понял, что значит настоящее мужское рукопожатие.

Через несколько дней в дверь его квартиры позвонили. На пороге стоял муж Марии Францевны, в руках его была та самая зеленая книга.

– Возьми, – сказал он Мите, – Маша просила, чтобы я обязательно передал ее тебе.

Зеленая книга оказалась первым томом из четырех, выпущенных к стапятидесятилетию со дня рождения Лермонтова. Митя повертел ее в руках, а потом поставил во второй ряд книжной полки, которая висела над столом, где он обычно делал уроки. Ему почему-то не хотелось, чтобы она была на виду, словно тем самым он невольно выдавал чью-то тайну.

Потом прошло почти полгода, и Митя постепенно забыл о ней, так много дел – завод, вечерняя школа, первая любовь – навалились на него практически одновременно. Но книга сама напомнила о себе. Случилось это ранней весной, когда начальник цеха, где он к тому времени уже самостоятельно работал за токарным станком, подрядил его и еще несколько комсомольцев на уборку заводской территории к какому-то очередному празднику. В помощь им были приданы две телеги, гордо именуемые внутризаводским транспортом. В эти телеги обычно впрягали двух грустных меринов, которые жили в особом загоне около проходной и постоянно шлепали губами, словно хотели на что-то пожаловаться. Завод выпускал специальные кормозапарники для окрестных колхозов, и кто-то из благодарных клиентов подарил заводчанам этих флегматичных созданий, символизирующих пресловутую лошадиную силу. Неизвестно, как их именовали в родных пенатах, но на заводе им присвоили совершенно особые клички – одного из них назвали Пушкин, другого – Лермонтов. Это ни в коем случае не выглядело как насмешка над классиками русской словесности, упаси бог, просто жители города Бобруйска именно так привыкли демонстрировать свой культурный уровень. А как еще прикажете его проявить, если не называть что-либо в окружающем пространстве именами великих личностей. По крайней мере, все будут в курсе, что эти имена вам известны.

Мите досталась телега с лошадью по кличке Лермонтов. Но едва он дотащил до нее очередную тяжеленную болванку и с трудом перебросил ее через деревянный бортик, как Лермонтов почему-то решил, что с него хватит, и начал движение в сторону ворот. Проблема была в том, что нога Мити оказалась под задним колесом. И когда колесо медленно по ней проехало, единственное, что он успел – вскрикнуть и сдернуть с ноги ботинок, потому что переломанные пальцы стали тотчас же распухать, а вся ступня запульсировала невыносимой болью.

Так он оказался на больничном с ногой, укутанной в гипс, и массой неожиданно свободного времени. «Привет», который передал ему заводской Лермонтов, романтичная душа Мити восприняла как некий сигнал, требующий тщательного осмысления. Он понял, что сама жизнь не оставила ему иного выбора, кроме как осторожно встать на стул и достать из второго ряда книжной полки заветный зеленый томик. Так он и сделал – достал его, открыл и пропал.

Лермонтов не покидал его теперь ни днем ни ночью. Во сне вместе с поэтом приходила к Мите еще и Мария Францевна, только гораздо моложе, чем та, которую он знал, и они – Лермонтов и Митина соседка – на два голоса начинали говорить с ним какими-то особенными стихами. Митя просыпался, пытался вспомнить, что это были за стихи, но они ускользали от него, растворялись в ночном воздухе, а он пытался уснуть, чтобы на сей раз удержать в памяти их затейливую вязь. В общем, это все надо было пережить, этим надо было переболеть. К концу его вынужденного заточения он окончательно понял, кто его любимый поэт. Единственное, чего он еще тогда не знал, какую роль суждено было сыграть Лермонтову в личной Митиной судьбе. И узнать ему это пришлось еще не скоро.

Через два года Митя уехал из Бобруйска, поступил в институт, потом попал по распределению в Москву, в один из многочисленных тогда «почтовых ящиков», а потом случилось лето, когда в окрестностях столицы начали гореть торфяные болота. Он хорошо помнил тот тяжелый августовский зной. Комнату, в которой Митя трудился, солнце прогревало так, что рыжий линолеум, постеленный на пол, плавился и, казалось, прожигал насквозь подошвы легких туфель. Окна из-за запаха гари держали закрытыми. Сотрудники в белых халатах, надетых на голое тело, двигались медленно, как сонные мухи, а вся работа делилась между периодами, когда на линолеум выливали ведро холодной воды, и теми получасовыми перерывами, когда почти все дремали, сидя около своих чертежных досок.