Магия театра (сборник) - Марина Дяченко

— Да? Гм… Может быть, это ты не очень внимательно слушаешь?

— Нет. У нас на уроках почти никто не понимает. Уже потом — кто как. Вот у моего соседа есть отец, который в математике сечет, так он объясняет… И я у него списываю… Иногда…

Молчание.

— Ну, Саша, ладно… Давай попробуем. Только я ведь не всегда свободен, ты уж извини, у меня не так много времени…

— Да, я знаю. Я не буду приставать. И я заработаю, честное слово. Я же не попрошайка, чтобы мне дотации делать.

— Что-что делать?

— Дотации…

— Гм… Ну ладно. Когда в следующий раз чего-то не поймешь — звони…

— Спасибо, Ростислав Викторович! За мной не заржавеет!

— Ладно, пока…

— До свидания!

Короткие гудки. Мягкие, далекие, будто вспыхивающий и гаснущий огонь.

В воскресенье после дневного спектакля Эмма отправилась на книжный развал и среди цыганского беспорядка собирающих свой товар лоточников успела-таки разыскать потрепанный учебник по математике для шестого класса. И потратила на него большую часть своего выходного — понедельника.

С желтых страниц на нее пахнуло детской скукой, первыми утренними уроками, когда сонная голова клонится к парте, а белый свет «дневных» ламп режет глаза. Тем не менее она поборола минутное отвращение, и взялась читать, и даже решать задачи; некоторые дались легко. Некоторые обескуражили.

На другой день она взяла учебник с собой на работу. Читала в метро; стоявший за спиной мужчина чуть подтолкнул ее:

— Пацан! Ты бы с дороги ушел, если не выходишь?

Эмма обернулась. Мужчина был лет пятидесяти, коренастый и плотный, с пышными рыжеватыми усами:

— Э-э-э…

Эмма видела, как округляются глаза. Как усы вроде бы обвисают, а рот приоткрывается:

— Это… а…

И как, наконец, мужик берет себя в руки:

— Гм… Извините.

Эмма шагнула в сторону, пропуская его к двери.

В пятницу Эмма отправилась на выездной спектакль в детском санатории.

Санаторий был ничего себе, из приличных; вокруг пустых спортивных площадок стоял заснеженный лес, кое-где пронизанный лыжнями. В административном корпусе были ковры и вазы, икебаны и картины на стенах, в спальных корпусах — проходя по двору, Эмма подняла голову — виднелись несиротские занавески на окнах, короче говоря, это был богатый, «козырный» санаторий, за каждую путевку в который родители либо насмерть бьются с профсоюзом, либо выкладывают недоступную многим сумму денег. Отвоевывают или покупают своим детям месяц казенной тоски…

Полтора часа потратили на то, чтобы освоить сцену санаторного клуба, выставить свет, подготовить костюмы и загримироваться. Потом воспитатели завели в зал тихих, каких-то квелых детей.

Играли «Сережкину перемену», «школьную» драму, в которой Эмма играла собственно Сережку, эдакого неформального лидера, защитника слабых. По ходу дела ее герою приходилось спасать щенка, сражаться с хулиганами (великовозрастных играли Саша и Витя, вчерашние студенты, угодившие в театр на рабских условиях «договора» и считающие себя счастливцами), попадать в детскую комнату милиции (в «стационарных» спектаклях стервозную даму-капитана играла народная артистка Стальникова, однако на выезде запугивать Эмму-Сереж-ку тюрьмой приходилось совсем молодой Светочке, Эмминой соседке по гримуборной). Дети всегда воспринимали «Перемену» хорошо, а здесь, в санатории, и подавно сидели как мыши.

Спектакль заканчивался. Вместо того чтобы отправить Сережку в колонию для несовершеннолетних, его наградили медалью за помощь милиции. Эмма стояла на авансцене (освещение плохое, полно темных дыр, как в сыре, и луч прожектора приходилось буквально ловить лицом), прижимая к груди только что подаренный Майором кожаный мяч, за спиной у нее выстроились прочие участники спектакля, Майор (заслуженный артист Раковский) мягким мужественным голосом выводил спектакль к финалу:

— …Ты в первый раз встретил несправедливость — и ты победил ее, но будет время, и ты снова столкнешься с ней, и поймешь, что до конца ее одолеть невозможно, но пусть это не пугает тебя. Помни — не надо бояться темноты, не надо бояться своего страха…

Эмма знала монолог Майора наизусть. Дальше шли слова: «Но бойся собственной трусости, она…»

— Но тру… — сказал Раковский и замолчал. На мгновение сделалось тихо.

— Но трусся бой… — снова начал Майор и замолчал снова.

Эмма-Сережка ткнулась лицом в подаренный мяч, будто готовясь зарыдать.

— Бойственной собости, — неуверенно закончил Майор.

— Она…

Друзья и враги за ее спиной крепко обнялись, пытаясь спрятать лица.

К счастью, дети ничего не заметили. Или почти ничего.

Аплодировали долго. В глазах у некоторых девочек Эмма успела разглядеть несомненный влажный блеск.

Заслуженный артист Раковский матерился в мужской гримерке — так, что слышно было даже в дальнем конце коридора.

Эмма сняла мальчиковую школьную форму. Натянула плотные зимние джинсы, ботинки, свитер. Стерла салфеткой грим. Хлебнула чая из термоса.

— Дай мне тоже, — попросила Светочка, ловко набрасывая на «плечики» серый капитанский мундир. — А у меня рогалики есть.

Ирина Антоновна, игравшая Сережину бабушку, развернула кулек с бутербродами.

Перекусили; из соседней гримерки доносился возмущенный голос Раковского и дружный смех «хулиганов» Саши и Вити.

Помреж (костюмерши на выезде не было) отнесла костюмы в автобус.

Смеркалось. За окнами зажглись фонари.

— Прогуляться бы, — сказала Эмма.

— Холодно, — Светочка пожала плечами.

— Пойди прогуляйся, пока они грузятся, — посоветовала Ирина Антоновна.

И Эмма вышла во двор.

Оба монтировщика, осветитель, водитель и радист стояли кружком, курили — красные огоньки светились в полутьме — и болтали о футболе.

— Когда едем? — спросила Эмма.

— Вот докурим — и поедем, — степенно отвечал водитель.

Эмма отошла подальше. Курить в лесу для нее было то же самое, что приходить в оперный театр со включенным плейером.

Снег чуть поскрипывал под подошвами. Снег был оранжевый и синий — по цвету фонарей. От каждого ствола падала оранжевая и синяя тень, а чуть подальше, за забором, лес стоял темный, привлекательный и зловещий, и Эмма подумала, что, будь она по воле злой судьбы ребенком в этом санатории, — единственным удовольствием для нее было бы стоять вечером у забора и смотреть на лес, бояться его — и воображать себя там, в темноте…

Ее тронули за рукав. Она обернулась.

— Сережка?

Рядом с ней стоял мальчик лет восьми. В серой курточке со светоотражателями (на рукавах и груди его вспыхивали и гасли, преломляя свет фонарей, молнии, квадраты и латинские буквы). В спортивной шапке, надвинутой до бровей.

— Сережка? — снова спросил мальчик, на этот раз увереннее и радостней. — А меня Данилом зовут…

— Привет, Данил, — сказала Эмма, потому что надо было что-то сказать.

Мальчик переступил с ноги на ногу:

— А я уже в третьем классе.

— Молодец, — сказала Эмма.

Мальчик смущенно улыбнулся:

— Как ты их… Здорово.

— Тебе понравилось? — спросила Эмма.

— Да, — сказал Данил. — Мне очень… У нас тоже есть такие дураки, как те. И ничего им не сделаешь…

— Сделаешь, — неуверенно сказала Эмма. — Если с друзьями…

— Только у нас в классе никто ни с кем не дружит, — сказал Данил.

— Это бывает в санаториях, — возразила Эмма. — Не успели еще познакомиться…

Данил махнул рукой:

— У нас в том, старом классе тоже никто ни с кем не дружит… Только девчонки. И еще подножки подставляют, говорят всякое… Слушай, а ты правда в футбол хорошо играешь? А в хоккей? У нас тут есть каток… И я тебе могу дать свою клюшку. У меня хорошая клюшка. И еще настоящая шайба. Хочешь, покажу?

Эмма почувствовала, что надо удирать, пока не поздно. Парень смотрел на нее, как раньше — за несколько лет до Эмминого рождения — люди смотрели на космонавта Гагарина.

— А еще у меня есть трансформеры. Хочешь, дам? Хоть навсегда? Подарю?

— Мне?!

— Ну да… И еще у меня дома есть компьютер. Ты можешь прийти ко мне домой и поиграть во что хочешь, хоть до ночи.

— Да? Спасибо…

— И у меня есть настольный футбол. И железная дорога. Немецкая.

— Очень хорошо…

— А у моего соседа по парте, в той, старой школе, у него тоже есть клюшка, и щитки, и коньки с ботинками, и маска для вратаря… И еще у него есть старший брат. И у него своя кодла. И как они однажды набили этого Зербицкого! Слушай, а ты…

За Эмминой спиной коротко просигналил автобус.

— Мне пора, — сказала Эмма с облегчением. — Ну, пока.

— Ты еще приедешь? — тихо спросил Данил.