Подлинная история Зеленых музыкантов - Евгений Попов

(198) Смотрите, Иван Иваныч явно хотел быть "умеренным прогрессистом в рамках закона", да ничего не получилось, и он последовательно стал дельцом и капиталистом. В каком-то смысле это - другой вариант моей судьбы, я тоже, скорей всего, хотел бы быть "умеренным прогрессистом", да не получилось до конца. У Горбачева, который хотел сделать soft вариант "пражской весны", это тоже не получилось. У Гашека и сочувствующего Кафки - тоже. Из чего следует вывод, а какой - я не знаю.

(199) Носил он брюки узкие,

Читал Хемингуэя.

Это из стихотворения Евг.Евтушенко "Нигилист", которое продолжается:

Взгляды-то нерусские,

бурчал, что ли, отец, что ли, зверея, что ли? - не помню. [...] "Нигилист" погибает за правое дело, очевидно, социализма, а чего же еще?

Для меня, кстати, решительно необъяснима ненависть, испытываемая к этому поэту новым литературным поколением (да и частью старого, если сказать положа руку на сердце). То есть мне, разумеется, понятны личные мотивы, по которым кроет Евгения Александровича тот, кто с ним действительно имел дело в реальности и в какой-то степени претерпел от него. Но когда на него лают те, которые, облизываясь, глядели, как парень пирует во время советской чумы, а им, идейно-выдержанным, не давали, то уж - увольте от сочувствия, сами вы говнюки почище всякого Евтушенко, навидались мы вас с колдуном Ерофеем по ходу исключения нас из этого Союза акынов имени Джамбула Джабаева.

А новому поколению я скажу, что вы сначала напишите строчку, равноценную вот этой:

Там были помидоры, а я их так люблю,

а уж потом толкуйте об Евтушенко. Так называемую эпиграмму, которую сладострастно пустила в народ ЦДЛовская шпана: "Ты - Евгений, я -Евгений, ты - не гений, я - не гений. Ты - говно, и я  - говно. Ты недавно, я давно" (Долматовский якобы обращается к Евтушенко), - я терпеть не могу, как анекдоты про заик, потому что меня, как вы заметили, тоже зовут Евгением и я в юности сильно заикался. Меня гораздо больше веселила дышущая "почвой и судьбой" сортирная надпись в Литинституте, которую я некогда имел возможность лицезреть: "Евгений Ароныч - не гений, а сволочь". [...]

(200) Экий "бином Ньютона"! Да он, поди, с детских лет в ЧК-НКВД-ОГПУ-МГБ-КГБ служил, а "творчеством" занялся, выйдя на пенсию, как тот самый графоманистый поэт из города К., который под влиянием "перестройки" вдруг осознал, что он вовсе не гэбэшная шавка, а потомственный казак, отчего и был избран атаманом города. Любо, братцы?

(201) Понимаете, на что храбро намекает автор, то есть я, держа в кармане кукиш-74, - что "чекисты" да "сталинисты" не одобряли "оттепели". "Остро! Зло! Предельно зло!" - как любил говорить графоман Лиоша, персонаж Александра Лещева. [...]

(202) Здесь старик прав - многие действительно и до, и после жили нехудо, принюхавшись к говну, как те самые описанные выше золотари, которые и обедали прямо на кузлах.

(203) Советская власть, как чуткое животное, интуитивно понимала реальный вред рок-н-ролла, который заключался в том, что человек, танцующий рок, не может всерьез относиться ни к чему другому и тем самым потерян для коммунизма. [...]

(204) [...]

(205) В. П. Аксенов однажды спросил меня, зачем я такого говнюка, как Феликс К., называю на "вы". Я ответил - он ведь меня старше.

(206, 207) [...]

(208) Ленин тоже начинал как литератор, а стал немецким шпионом.

(209) Советские люди очень любили тогда петь хором. Прогрессивные песню "Бригантина поднимает паруса", регрессивные - "Выпьем за за Родину, выпьем за Сталина".

(210) Это словосочетание очень любил В. М. Шукшин, и "круглые очечки" непременно попали сюда из "Калины красной", где деревенский дед говорит рецидивисту, выдающему себя за отсидевшего за чужую растрату бухгалтера, что бухгалтеров он знает, бухгалтеры тихие, "в круглых очечках", а "об твой лоб - поросят бить". Шукшин умер в 1974 году. Я узнал о его смерти, отчего-то находясь в городе Абакане (Хакасия). Я пошел на рынок. Там продавали калину. Она была красная. Я выпил и заплакал.

(211) Не знаю, как в других городах, а Лужков московских ментов так приодел, что они и на милиционеров-то, чудаки, теперь совсем не походят, а смахивают на вооруженных до зубов американских "копов", что совсем неплохо. Недавно меня остановил лощеный ГАИшник, в "полароидах", что твой Марчелло Мастрояни, и хотел оштрафовать, но передумал. Посмеялись с ним, покурили "Мальборо" да и разъехались. Хорошие доходы стимулируют доброту и укрепляют нравственность, отчего в человеке все становится красиво - и лицо, и одежда. А красота, как уже отмечалось, "спасет мир", и круг наконец-то замкнется.

(212) Очевидно, потому, что уже тогда был немцем, отчего сейчас непременно живет в объединившейся ФРГ.

(213) Куда Ниночка его и увезла. Прогуливаясь с профессором-славистом Вольфгангом Казаком в окрестностях его родной деревни Мух, что в часе автомобильной езды от Кельна, беседуя о судьбах русской литературы и коммунистах, мы вдруг услышали русскую речь. Это съехались "повидаться" родные и близкие русские немцы, которым деревенская община бесплатно разрешила воспользоваться муниципальным охотничьим домиком. Эти люди были совсем простые. Они кружком играли в волейбол, качались на самодельных качелях, пили водку, жарили шашлыки и беззлобно матерились. Дети, очевидно, по деревенской привычке, называли родителей на "вы". "Мама, это вы?" звучало знакомое над аккуратной немецкой лесной чащей.

(214, 215, 216) [...]

(217) , потому что все люди (и советские тоже) в принципе хорошие. Я совершенно согласен с поэтом Евгением Рейном, у которого в тех стихах, что опубликованы в альманахе "Метрополь", есть следующее:

А то, что люди волки, сказал латинский лгун.

Они не волки. Что же?

Дальше не помню...

(218) , потому что, как ни странно, до сих пор больно.

(219) Это милое поучение я слышу с детских литературных лет. В 1974 году какой-то малый из "Молодой гвардии" крыл меня в Иркутске, что я глумлюсь над Советской Армией, потому что у меня в рассказе о ней смеют беседовать бичи, а "Советская Армия - это святое", - сказал малый и чуть не заплакал от оргазматического восторга, что Советский Союз такой мощный, сильный и может кого угодно править (см. комментарий 164). [...]

(220) В стране "зрелого социализма" это было огромной радостью. На мой взгляд, "коммуналка" - одно из самых дьявольских изобретений большевиков. Поселить людей с их индивидуальными "интимностями" в одной квартире, где они имеют "равные права" в виде единственного сортира на десяток семей, означало обречь их на медленно прогрессирующее безумие в виде подмешивания мочи в борщ ненавистных соседей, устройства дюжины индивидуальных выключателей для жалкой, полуслепой общественной лампочки, фантасмагорических адюльтеров, заканчивающихся доносами в КГБ. Кстати, кажется, я все-таки нашел формулировку: "БОЛЬШЕВИК - ЭТО ПРАКТИКУЮЩИЙ КОММУНИСТ".

(221) Этого дома больше нет. И никогда больше не будет.

(222) Так, кстати, звали мою первую жену, с которой я в общей сложенности прожил дней пять. Мы познакомились в бане, когда мы с товарищем вывалились пьяные из парной, а она сидела в очереди в "женское отделение" и читала книгу Антуана де Сент-Экзюпери "Маленький принц". Она была злобноватой красавицей. А вот моя третья и, надеюсь, последняя жена Светлана значительно красивей и очень сильно меня любит, равно как и я ее, даром что женщина она хоть и добрая душою, но очень строгая, и я ее иногда побаиваюсь. Людмилу же портил утиный нос и непристойно звучащая фамилия, которую я приводить не стану и даже более того - к месту напоминаю: ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ВСЕ, НАПИСАННОЕ МНОЙ, ВЫДУМКА. Любовь сразила меня, "как финский нож" (М. Булгаков), но я уехал продолжать высшее образование, и Людмилочка переспала с тем самым моим товарищем, наперсником нашей любви и "чичисбеем", о чем мне сообщать, конечно же, не стала, и я узнал об этом значительно позже, отчего и рассорился с "чичисбеем" навсегда.

В день, когда мы поженились, она направилась "навестить друзей" и возвратилась только утром, "дыша духами и туманами". В городе Д., что на канале М.-В., ей сильно не понравилось, но она крепилась и даже привела меня показать московским родственникам, сотрудникам КГБ, хотя я просто умолял ее этого не делать, справедливо предрекая, что ничего хорошего из этого не получится. Как в воду глядел - напившись до безумия с крепкими гэбэшными ребятами, я обвинил их в том, что они нарушают права человека, посадили Синявского и Даниэля и т.д. по полной программе. После длительной потасовки с разбиванием посуды и ломкой хрупкой модной мебели эти честные парни, скорей всего служившие в каком-либо другом, недиссидентском отделе, все-таки выкинули меня из квартиры с побитой мордой, в рваной рубашке. После безуспешных попыток поджечь им дверь, я вышел на улицу и возопил, обращаясь к мертвым ночным окошкам: "Коммунисты, вызываю вас на поединок! Коммунисты, если вы не трусы, выходите на бой"! Безобразная пьяная сцена! Не забрали меня, очевидно, лишь потому, что в своем доме скандалов "не трэба", очередную "звездочку" задержат... Все вышеописанное могут подтвердить знаменитый ныне драматург женского пола Л. П. и ее муж Б. П., которые тогда проживали в нищете около метро "Ленинский проспект" и к которым я, как только открыли метро (куда меня, неизвестно как, пустили), явился отлеживаться. Окончательный разрыв произошел, когда я в очередной раз явился из Москвы в город К., где запустил в нее привезенной в подарок сырой и чуть-чуть завонявшей в самолетном тепле уткой, после чего тут же возвратился к своей будущей второй жене, с которой "дружил", прежде чем жениться на жене первой. Дальнейшие следы Людмилы теряются в пространстве и времени - по слухам, она содержала подпольный публичный дом в г.Туле, где вышла замуж за эстонца. Как-то, уже в "новые времена", я получил бандероль из Эстонии, где лежала моя книжка "Жду любви не вероломной" и имелось письмо, которое гласило, что неизвестная почитательница моего таланта г-жа Людмила Тынномяги просит у меня автограф. Я и написал: "Дорогая Людмила! Рад, что вас, живущую в далеком нынче ближнем Зарубежье, так интересуют русские книги. Горячо любите свою Родину, читайте больше художественной литературы, совершайте больше добрых дел, и Бог никогда не отвернется от Вас". На этом переписка прекратилась.