Женихи и невесты или кое-что про любовь. Сказка и жизнь - Анатолий Иванов

Елизавета (Трофиму). Ах, ты… (Икает). Ах, ты мошен… (Икает). Ах, ты… (Икает). В каком положении ты меня оставил?!

Трофим. Виноват… Я успел лишь поцеловать вас один раз… к сожалению.

Елизавета (жалобно). А с виду — такой обходительный… Столичные манеры знает… (Плачет).

Уклонов. Успокойтесь, Елизавета Феофановна… Я искренне разделяю ваше горе.

Лупандин. Уведите их отсюда! Скорее!

Гриша (к Трофиму и Мошкиной). Ну что же, граждане… Ваша командировка кончилась. Пошли.

Лупандин. Ну, Платонова… (Берет Клаву за плечи). Выручила ты меня.

Клава. Осторожно, Нерон Феофаныч… У меня жених ревнивый.

Николай (виновато). Ладно уж тебе…

Лупандин (Клаве). В какой же цех тебя назначить? К Николаю?

Елизавета. Нерон! Ты в уме! Не позволю. Она там опять критику разведет!

Лупандин. Молчи! Невеста… кхе-кхе… гм.

Вбегает Галя.

Галя. Папа! Тетя Лиза! Да вы что? Бабушка совершенно здорова!

Уклонов (поправляет букет). Галина Нероновна! Наконец-то… (С поклоном вручает ей букет).

Галя (отстраняет его вместе с букетом). Погоди… Гриша! Гриша!!

Гриша (дружинникам). Одну минутку. Смотреть за ними… (К Гале). Ну что — Гриша? К вам жених приехал. Его, к сожалению, я арестовать не могу.

Галя. Какой жених?

Уклонов. Я — жених. По вашей телеграмме. (Дает ей телеграмму).

Галя. A-а… Так это опять тетя Лиза… Вас не я, а тетя Лиза вызывала.

Уклонов. Позвольте… Тут написано — Галя.

Галя. Тетя Лиза немножко перепутала свое имя с моим.

Уклонов (плачуще). Елизавета Нероновна…

Елизавета. Галина! Ты мне норов не выставляй. (Тычет в Уклонова). Вот твой жених.

Галя. Нет. Вот мой жених. (Обнимает Гришу).

Елизавета. Я лучше знаю… Я не позволю! Нерон!

Клава (требующе). Нерон Феофаныч!

Лупандин (Елизавете). Замолчи!!

Уклонов (к Грише). Но — позвольте! Вы же сознательный человек. Я — по телеграмме… (Сует ему телеграмму).

Гриша. Дорогой мой! Все приходит в полную гармонию. (Обнимает Галю, хочет поцеловать, но сперва обращается к дружинникам). Смотрите за ними. (Целует).

Уклонов (протягивает телеграмму Лупандину). Но… я же по телеграмме. (Лупандин отворачивается. К Елизавете). Я же по телеграмме… (Елизавета всхлипывает, отворачивается, вытирает платком глаза. К зрителям). Я же по телеграмме. Недоуменно разводит руками. В одной руке у него по-прежнему букет, в другой — телеграмма.

Занавес.

1964

СКАЗКА И ЖИЗНЬ

Для банкета был снят лучший зал самого лучшего в городе ресторана. Леонидов не поскупился, столы, уставленные яствами, чуть не прогибались, сам он беспрерывно мотался из зала в вестибюль ресторана и обратно, боясь проворонить и начало прибытия гостей, и какое-нибудь упущение в сервировке столов. Но гостей, хотя назначенный час сбора наступил, пока не было, точно к сроку приехала лишь театральная гардеробщица Екатерина Ивановна. Леонидов бросился ее раздевать. Отдавая ему дорогое, с воротником из голубой норки пальто, она сказала:

— Всю жизнь я людей раздеваю, так хоть разок ты, батюшка Леонидов, побудь в роли гардеробщика.

— Спасибо, что пришли, Екатерина Ивановна. Очень вам благодарен.

— Да это тебе, батюшка, спасибо. Я тридцать лет у вешалки стою, а вот на театральный банкет первый раз приглашена.

— Да как же — такое событие у меня! Наконец-то премьера — и успех! Я весь театр пригласил.

Пожилая гардеробщица внимательно поглядела на Леонидова. Взгляд ее был строгий, какой-то пронизывающий, и Леонидов смутился.

— Я знаю, что ты добрый человек, батюшка, — сказала гардеробщица. — И драматург талантливый.

— Спасибо, Екатерина Ивановна! Спасибо… — еще более смутился Леонидов.

— Я, значит, первая гостья твоя, — произнесла она, осматривая пустой угол вешалки, где висело ее единственное пальто.

— Сейчас приедут все. Идемте в зал, Екатерина Ивановна.

Пожилая женщина привычно повернулась к зеркалу, поправила аккуратную стрижку, достала из сумочки флакончик дорогих духов, подушила крашенные в фиолетовый цвет волосы. На ее груди острыми искрами поблескивала бриллиантовая брошь.

— Я, батюшка Леонидов, рада успеху твоей пьесы.

— Это заслуга Великанова Вениамина Григорьевича. Он талантливый режиссер.

— Венька-то Полозкин?

— Какой Полозкин?

— Да Великанов. Это же псевдоним его. А так он Полозкин.

— Да? А я, представьте, не знал.

— Так вот, батюшка Леонидов, ты не заблуждайся-ка насчет этого Полозкина-Великанова. Он глуп как пробка.

— Но… — Леонидов внезапно растерялся. — Но ведь он… уже год тому… как назначен главным режиссером театра… И поставленный им спектакль имел такой успех. Я думал, потолок рухнет от аплодисментов.

— Так ведь спектакль поставлен по твоей пьесе. А она настолько талантлива, что, как говорят, любая постановка по такой пьесе обречена на успех.

— Так уж любая… — пробормотал он.

— Любая, батюшка. — И женщина опять сухо и строго поглядела на Леонидова.

Шагая по ковровой лестнице вместе с Екатериной Ивановной на второй этаж ресторана, Леонидов был обуреваем сразу несколькими чувствами. Как ни странно и как ему самому было ни неприятно, но он испытывал какую-то зависть к этой пожилой гардеробщице. Сколько же она получает в месяц? — крутилось у него в голове, а вот дорогие духи, бриллианты… И чувствуется, ресторан для нее привычен, как театральная вешалка. Ну да, какие-то деньги они, театральные гардеробщицы, за прокат театральных биноклей берут, и еще что-то там… А вот его, драматурга Леонидова, жена нынче на вечер серьги у подруги одолжила. Платье к этому банкету она, правда, сшила хорошее, из модного темно-коричневого бархата, но на это ушли их последние деньги, значительную сумму на оплату нынешнего банкета тоже пришлось одалживать. Да ничего, если пойдет теперь эта новая пьеса по театрам, их с Машенькой финансовое положение поправится. В последние несколько лет его творческие дела, сказать мягко, обстояли неважно. Первые пьесы вроде бы имели успех на сцене, отзывы были самые хорошие, публика заполняла театры до отказа. Имя Леонидова начало мелькать на страницах газет, и его часто приглашали выступать на театральные темы. И вот однажды в одной из статей он высказал несколько критических замечаний в адрес одного из маститых театральных деятелей города, который на свой вкус и лад перелицовывал драмы и комедии Островского, выбрасывая даже некоторые сцены и вписывая новые, собственного сочинения реплики, в корне меняющие порой смысл пьес. «Разве можно так бесцеремонно обращаться с бесценными произведениями великого драматурга!» вырвалось в этой статье у Леонидова. «Не можно, не можно», — сказал, почти пропел в день выхода этой статьи главный режиссер одного из театров, возвращая Леонидову его пьесу, уже почти принятую к постановке. «Что — не можно?» — растерянно спросил Леонидов. «Пьесу вашу, мой молодой юноша, ставить не будем». «Но… вы же ее хвалили. И обещали…» — «Да, а нынче ночью вчитался… В общем, я не вижу, как ее поставить, обратитесь, мой молодой юноша, если хотите, в другие театры».

Но и в других театрах не приняли пьесу. Не приняли и вторую, и пятую… И Леонидов начал терять веру в свои творческие способности, всерьез подумывал заняться чем-то другим, ибо надо было как-то содержать семью.

Однажды Леонидов после какого-то спектакля одевался у Екатерины Ивановны. Подав ему изрядно потертое пальто, она, сочувственно вздохнув, тихонько спросила: «Что, батюшка Леонидов, тяжеленько?» Леонидов, подавленный творческими и жизненными трудностями, ничего не ответил, только устало махнул рукой. «Я вот в деревне выросла, — сказала гардеробщица. — Мой отец говаривал, бывало: подними дерьмо на вилы — оно и потечет».

Словно электрический ток прошиб Леонидова. Он вспомнил: в тот давний день, когда вышла газета с его статьей в защиту пьес Островского, Екатерина Ивановна встретила его в театре словами, «Читала, читала, батюшка Леонидов, твою статью. Смелую правду ты там высказал». — «Спасибо…» — поблагодарил Леонидов. — Только ты, батюшка, там ошибочку одну допустил». — «Какую же?» — «По нынешним-то временам считается, что великих драматургов нет, есть великие режиссеры, а ты…»