Война в Зазеркалье - Джон Ле Карре

– Ради бога, Адриан, ты ведь не думаешь, что в разведке все так просто? Что в ней есть незыблемые правила? Ты ставишь меня в положение священника, который должен каждый раз доказывать, что Христос появился на свет именно в день Святого Рождества. Во что-то приходится просто верить. Порой случаются неожиданности. – Леклерк придвинул к Холдейну округлое лицо, словно стараясь заставить его признать очевидное.

– Ты не можешь оперировать одними умозрительными схемами, Адриан. Мы не ученые. Мы служим своей стране. Нам нужно принимать складывающееся положение вещей. Быть готовыми к работе с людьми, с фактами, готовыми к любому повороту событий.

– Очень хорошо. Давай разберемся с фактами. Он переплыл реку. Как сумел сохранить пленку сухой? И если уж на то пошло, как он вообще ухитрился сделать эти снимки? Почему на них незаметны сотрясения камеры? Он крепко выпил. Ему приходилось вставать на цыпочки. А ведь он использовал очень длинные выдержки, по его же словам. – Казалось, что сейчас Холдейн не опасался Леклерка, не волновался за судьбу операции, а страшился самого себя. – Почему он отдал Гортону бесплатно то, за что с других требовал денег? Чего ради он был готов рисковать жизнью, когда делал фотографии? Я отправил Гортону целый список дополнительных вопросов. Но он отвечает, что пока не может разыскать этого человека.

Холдейн переводил взгляд с модели бомбардировщика на рабочий стол Леклерка, заваленный папками.

– Ты ведь думаешь о Пенемюнде[7], я прав? Тебе хочется, чтобы повторилась история с Пенемюнде.

– Ты так и не сказал, как поступишь, если задание это поручат мне.

– Ты его не получишь. Никогда и ни за что. – Холдейн говорил теперь решительно и даже с оттенком триумфа. – Мы мертвы, разве тебе это еще непонятно? Ты фактически сам признал это. Они не хотят, чтобы мы воевали. Им нужно мирно нас усыпить. – Он поднялся из-за стола. – А потому все это не имеет никакого значения. И для нас в этом заключен чисто теоретический смысл. Неужели ты мог в самом деле подумать, что Шеф нам хотя бы в чем-то поможет?

– Они согласились предоставить своего секретного курьера.

– Да. И это очень странно.

Холдейн остановился у одной из фотографий на стене рядом с дверью.

– Это ведь Маллаби, если не ошибаюсь? Мальчик, который погиб. Почему ты взял его фамилию для кодового имени?

– Сам не знаю. Просто пришло в голову. Иногда память играет с нами злые шутки.

– Ты не должен был отправлять Эвери. Нам нельзя использовать его для подобных заданий.

– Я просмотрел всю картотеку этой ночью. У нас есть человек, который нам подойдет. Я имею в виду, для засылки в тот район. – Осмелев, он добавил: – В роли нашего агента. Он обучен обращению с рацией, говорит по-немецки, холост.

Холдейн замер.

– Сколько ему лет?

– Сорок. Или чуть больше.

– Значит, на войне он был совсем сосунком.

– Но работал отлично. Попал в плен в Голландии и сумел бежать.

– Как он попал в плен?

Последовала короткая пауза.

– Записей об этом не сохранилось.

– Умен?

– По крайней мере вполне квалифицирован.

Новая пауза, более продолжительная.

– Мы тут все квалифицированны. Давай дождемся, с чем вернется Эвери.

– И посмотрим, что скажут в министерстве.

Леклерк дождался, пока звуки кашля затихнут в дальнем конце коридора, и надел пальто. Он отправится на прогулку, подышит свежим воздухом, пообедает в клубе. Закажет лучшее блюдо. Он даже задумался, что ему подадут: в этом заведении с каждым годом кормили все хуже. После обеда ему предстояло вернуться к жене Тейлора. А потом на очереди министерство.

Вудфорд обедал с женой в «Горриндже».

– Наш юный Эвери отправился на первое задание, – сказал он. – Кларки[8] его послал. Думаю, он сумеет себя проявить.

– Или его тоже убьют, – сказала она с некрасивой кривой ухмылкой. Ей нельзя было пить – строгий запрет врачей. – Вот когда у вас будет повод устроить настоящий праздник. Боже, я так и представляю эту вечеринку на два с половиной человека гостей! Милости просим на Блэкфрайарз! У нас карнавал! – У нее задрожала нижняя губа. – И почему только в молодости люди так хороши? Мы ведь с тобой тоже когда-то были молоды, помнишь?… Боже мой, мы все еще молоды, и нам не терпится скорее повзрослеть! А что, разве я не права? Не можем же мы…

– Все хорошо, Бабз[9], – сказал он, опасаясь, что она в любой момент разрыдается.

Эвери сидел в самолете, вспоминая тот день, когда Холдейн не явился на службу. Так совпало, что это было первое число месяца. Кажется, первое июля. И Холдейн не пришел в контору. Эвери не заметил бы этого, но по внутреннему телефону позвонил Вудфорд. Вероятно, Холдейн заболел, сказал Эвери. Или возникло неотложное личное дело. Но Вудфорда такое объяснение не устраивало. Он специально зашел в кабинет Леклерка и посмотрел список отпусков и отгулов. Холдейн в последнем не значился. А в отпуск уходил только в августе.

– Позвони ему домой, Джон, позвони домой, – подначивал он. – Поговори с женой. Узнай, что с ним такое.

Эвери был настолько поражен, что совершенно растерялся: эти двое проработали вместе двадцать лет. Даже он знал, что Холдейн не женат.

– Выясни, где он, – напирал Вудфорд. – Давай! Я тебе приказываю. Позвони ему домой.

И он подчинился. Можно было отказаться. Пусть Вудфорд звонит сам, если ему так надо, но у Эвери не хватило духа. Ответила сестра Холдейна. Брат лежит в постели, у него сильные боли в груди. Дать ей номер телефона департамента он наотрез отказался. Когда взгляд Эвери случайно упал на календарь, он сразу понял причину необычного волнения Вудфорда. Начало квартала. Холдейн мог перевестись на другую работу и покинуть департамент, не предупредив его, Вудфорда. Когда через пару дней Холдейн вернулся, Вудфорд вел себя с ним необычайно сердечно, пропуская мимо ушей саркастические замечания, – настолько он был рад, что Холдейн остался на своем месте. Что до Эвери, то он еще какое-то время не мог прийти в себя от испуга. Его вера пошатнулась, стоило ему приглядеться повнимательнее к тому, во что он верил.

Он стал замечать, что все его коллеги – только Холдейн не играл в эти игры – приписывали друг другу черты необыкновенных, чуть ли не легендарных личностей. Тот же Леклерк, к примеру, представляя Эвери кому-либо из министерского начальства, никогда не упускал случая сказать: «Эвери – наша восходящая звезда». Для более высокопоставленных чиновников это звучало примерно так: «Эвери заменяет мне память. Если возникнет любой вопрос, достаточно обратиться к нему». По тем же причинам они легко прощали друг другу грубейшие ошибки. Инстинкт самосохранения не позволял им допустить даже мысль о том, что в департаменте могли работать дураки. Он обнаружил, что контора служила своего рода убежищем от всех сложностей современной жизни, здесь все еще существовали прежние правила и границы поведения. Для своих сотрудников департамент приобрел черты почти религиозного святилища. Подобно монахам, они наделяли этот свой монастырь мистическими свойствами, которые существовали независимо от того, что в нем водились свои глупцы и грешники. Они могли относиться с оттенком циничного пренебрежения к деловым качествам друг друга, презирать внутреннюю иерархию и карьерные соображения, но пламя их веры в департамент хранилось словно в отдельной часовне, которую они называли патриотизмом.

Несмотря на все это, сейчас, глядя в иллюминатор на темные морские волны внизу, в которых отражалось холодное солнце, он чувствовал, что и его сердце переполняет волнующее чувство любви. Вудфорд с его трубкой и простецкими манерами все же принадлежал к секретной элите, куда теперь допустили и его, Эвери. Холдейн… Холдейн с его кроссвордами и эксцентричными манерами вообще вписывался в этот мир лучше всех – бескомпромиссный интеллектуал, пусть и раздражительный и вечно отчужденный. Он теперь жалел, что нагрубил Холдейну. Деннисона и Маккаллоха Эвери считал непревзойденными знатоками техники, спокойными ребятами, которые не лезли выступать на совещаниях, а тихо и неутомимо выполняли порученную им работу, неизменно оказываясь правыми в своих мнениях. И он был благодарен Леклерку, благодарен от всей души, потому что тот дал ему столь высокую привилегию – стать одним из этих людей, выполнять одну с ними общую и чрезвычайно важную миссию, уйти от неуверенности прошлого и встать на путь к зрелости и опыту настоящего мужчины плечом к плечу с ними, прошедшими горнило войны. Он готов был тысячу раз сказать Леклерку спасибо за то, как он им руководил, за точные распоряжения, которые придавали упорядоченность его существованию и изгоняли из головы всякую анархию. Он вообразил, как однажды Энтони вырастет, и его тоже введут в коридоры их невзрачного здания, как представят его совсем уже старому Пайну, который со слезами на глазах встанет по стойке «смирно» в своей будке и с теплотой пожмет нежную молодую руку его сына.