Женщины Вены в европейской культуре - Беатрикс Шиферер

На моих глазах началось его восхождение!.. Он писал меня, меня, меня! Никаких иных лиц он больше не видел… То, что я чувствовала, не передать словами, я бы хотела иметь впереди такую жизнь, чтобы еще хоть раз пережить этот миг внутреннего озарения. Прошли десятилетия, но этот миг все так же жив во мне и не угаснет до конца моих дней…»[55]

Несмотря на неистовую страсть Кокошки, Альма не могла или не хотела всецело принадлежать ему. Может быть, она заподозрила его в повышенном стремлении к первенству? Или ей не хотелось так быстро жертвовать независимостью, вновь обретенной после смерти мужа? Так или иначе, их отношения напоминали вечный пат, и Кокошка резко оборвал их, записавшись добровольцем на фронт. Он был тяжело ранен, и какое-то время его считали погибшим. Альма чувствовала душевную потребность навестить больного в лазарете. Но она предпочла отказаться от своего желания. Ей казалось, что время сделало свое дело и ее близость с Кокошкой уже не воскресить. Взамен она возобновила контакт с Гропиусом.

«Я уехала на две недели в Берлин с постыдным намерением снова увидеть этого сына муз и крупной буржуазии. Дни были исполнены слез и вопросов. Ночи — ответов и слез. Наконец он влюбился, вновь влюбился в меня в течение одного часа… через час ему надо было ехать к матери. Я проводила его до вокзала, там его так разобрало, что он не долго думая втащил меня в уже дернувшийся поезд, и волей-неволей мне пришлось сопровождать его на пути в Ганновер. В чем была, без единого предмета, который обычно берут в дорогу, подчинившись принуждению, я стала жертвой этого человека. Не могу не признаться: он мне очень нравился…»[56]

В августе 1915 года Альма вышла замуж за Вальтера Гропиуса, который, подобно Кокошке, стремился на фронт. В октябре 1916 года на свет появилась любимая сверх всякой меры дочка Манон; в восемнадцать лет ей суждено было умереть от детского паралича.

Год спустя в жизнь Альмы входит еще один небезызвестный человек — Франц Верфель.

«…потом мы вместе пошли домой. Наше красноречивое молчание стало невыносимо. Ему ничего не оставалось, как только взять мою руку и поцеловать ее… Куда-то заведет меня это прекрасное мгновение! Я люблю свою жизнь… И мне не в чем раскаиваться. Это глубокое музыкальное созвучие душ было почти смертоносным.

Я не смогла бы не полюбить его, и нас окутывала музыка… Я на грани безумия. Верфель тоже…»[57]

Ситуацию, еще более осложнившуюся из-за рождения сына, который вскоре умер и отцом которого считался Франц Верфель, удалось разрядить лишь благодаря толерантности Гропиуса. Наконец в 1920 году он дает согласие на развод и даже оставляет Альме их дочь Манон. Последующие годы Альма проводит в почти постоянных разъездах с Верфелем, пока в 1929 году по его настоянию не вступает в брак с этим «полуребенком» (Верфель был на одиннадцать лет моложе). Для писателя и лирического поэта брак означал суровое ужесточение режима, не исключая и творчества, что он отчасти приветствовал, отчасти не одобрял. Много лет спустя, в Калифорнии, Верфель признался одному из своих друзей:

«…Если бы я не встретил Альму, я написал бы еще несколько хороших стихотворений и с блаженством опустился бы на дно…»[58]

Альма и ее салон на Хоэ Варте все больше превращались в некую культурную организацию Вены, причем такую, что далеко не все смотрели на нее с умилением. Элиас Канетти — впоследствии нобелевский лауреат, сделавший свою любовь к дочери Альмы Анне Малер центральной темой третьего тома своих мемуаров, дает здесь столь нелестную характеристику Альме Малер-Верфель:

«…Довольно громоздкая, с хлещущей через край энергией дама, сладкая приклеенная улыбка и светлые, широко раскрытые стеклянные глаза. Она встречала вас словами, которые звучали, как будто она давно ждала этой встречи, ибо чего она только о вас не слыхала… Она опускалась в кресло, теплым вздором призывая гостя сесть рядом. Не без колебаний я подчинился ей, первый же взгляд ей в лицо привел меня в ужас: повсюду говорили о ее красоте, называли когда-то самой красивой барышней Вены, ведь она так окрутила Малера, который был намного старше, что он стал домогаться ее и даже взял в жены, а слух о ее красоте пережил три десятка лет. И вот собственной персоной тяжело оседает в кресло она, знаменитая своими браками особа, на вид гораздо старше своих лет, собравшая вокруг себя все свои трофеи».

Комната, в которой она встречала гостей, была расположена таким образом, что все главные вехи карьеры находились почти на виду…

«Вы когда-нибудь видели Гропиуса? Прекрасный, великий человек. Именно таким подобает эпитет „арийский“. Единственный мужчина, который подходит мне в расовом отношении. Впрочем, в меня всегда влюблялись низкорослые евреи, такие как Малер… Подожди-подожди, взгляни-ка наверх, не корпит ли над стихами Францик. Не мешай ему, если он творит. Но если не творит, пусть придет сюда…»[59]

Альма Малер-Верфель в Вене, 1929.

Будучи супругой Гропиуса и Верфеля, Альма чувствовала себя и распорядительницей наследства Густава Малера, как это выяснилось при учреждении ею Фонда Малера, из коего она сделала инструмент благотворительности для творческих личностей. Среди прочих к числу степендиатов принадлежал и Арнольд Шёнберг.

Набирающий силу национал-социализм вынудил Верфелей отказаться от своих домов в Венеции и Вене, они сохранили только дом на перевале Земмеринг. После недолгого пребывания в Италии, Швейцарии, Франции и Англии в 1940 году они эмигрируют в США, где в качестве постоянного места жительства выбирают Беверли Хиллз. Верфель имел успех и в Америке и с деятельной помощью Альмы сделал свой дом открытым для приемов, он стал местом встреч и общения многих эмигрантов. Актер Вальтер Слежак, сын известного певца Лео Слежака, делится своими зрительными и слуховыми впечатлениями об этом доме:

«…В нашей европейской колонии было немало мастеров литературы. Прежде всего это любимый мною, слишком рано умерший Франц Верфель, который вместе со своей женой Альмой открыл нам двери своего восхитительного дома… Альма, вдова Густава Малера, бывшая жена архитектора Вальтера Гропиуса, „великая любовь“ Кокошки и, наконец, супруга Верфеля, была, по словам Гауптмана, „безумной мадам“. Она строго обращалась с Верфелем, заставлял его работать, к чему он относился весьма легко. Через месяц после того, как роман „Гимн Бернадетте“ принес ему мировой успех, она спросила мужа: „И долго ты собираешься жить своей священной книжонкой?“ Она окрестила его „голливудским халтурщиком“. Стоило же ему написать удачную книгу, как она стала называть его Францик. Во всех других случаях он был Верфель…»[60]