Вид с балкона - Альдо Пазетти

И они все это проглатывали, невольно втягиваясь в сеть наглой лжи. Основательно все обдумав и обсудив, они теперь ясно представляли, как обстоит дело. Его гнусное вранье окончательно убедило их, что Джулио живет один или же — что еще хуже — в компании таких же подлецов и их пособников.

Прежде Энрико, словно на заигранной пластинке, то и дело твердил одно и то же: «Почему ты не возвращаешься?» Теперь же, меряя шагами кабинет, он все чаще в отчаянии восклицал:

— Анна, я иду к следователю!

И все не шел.

Понял Джулио, что его раскусили, или нет, но он невозмутимо продолжал играть свою роль.

— Поверь, папа, в последние годы жизнь стала более ясной, открытой, я бы даже сказал, честнее стала. К примеру, женские юбки. Раньше они скрывали все, и мужчины, как золотоискатели былых времен в погоне за сокровищем, теряли состояния, становились рогоносцами, а в итоге вместо сокровища обнаруживали обыкновенные трусики! А теперь — voilà, и в дамки!

— Ишь, какой ты стал образованный!

— Я много думал, папа, и мог бы, как Сильвио Пеллико, написать «Мои темницы». Но мои, понимаешь, мои темницы и все, что происходит вокруг. Вот тебе еще пример… Ты видишь широкий луг, мирно пасущихся коров, быка, нежно-зеленую траву, и все. А я вижу еще и коровьи лепешки. Вот в чем разница!

— Ты прав, в жизни есть хорошие и плохие стороны. Тебе что больше по душе?

— Я беспристрастен, папа, потому ценю и то и другое. Такова жизнь.

— О, да ты становишься философом, Джулио, это они так тебя просветили?

— До чего ты старомоден, папа!

— Баран тоже, когда встречает овцу, делает свое дело, не заботясь о том, наблюдают за ним или нет.

— И молодец!

— И все-таки почему ты не возвращаешься?

— Я нужен им, чтобы помогать по хозяйству… Брать прислугу теперь накладно, тем более что есть я…

— Значит, ты самый настоящий раб.

— Ну и словечки у тебя, папа! Вот вы уж точно рабы. Как ослы, прикованные к своей повозке, вы — рабы пасхальных открыток, семейных портретов, обручальных колец, церковных предрассудков, дурацкого патриотизма, ради которого вы готовы околевать в окопах… Ах да, забыл, я сменил имя и фамилию.

— Ты больше не Джулио Тарси?

— Нет, папа, я Марио Бьянки.

— А почему?

— Так удобнее. Такую фамилию носят миллионы итальянцев. Все равно я остаюсь вашим сыном, правда? Только… только вы уж привыкайте звать меня Марио.

— А почему тебе так удобнее?

Джулио, как всегда, ушел от прямого ответа.

— Поразмыслив, я пришел к выводу, что жизнью надо начинать наслаждаться как можно раньше. Ты не думай, я учился, как мама просила. И, если хочешь знать, в античности самым последним болваном — болваном с большой буквы — был Катон. Тоже мне Цензор! Кого он осуждал, этот несчастный? «Красавицу на каждый день» или вестерны? Ручаюсь, живи он в наше время, засучил бы рукава, слопал с десяток бутербродов, надулся пива, а вечерком отправился бы на лужок позабавиться с девчонкой. Разве я не прав, папа?

Он все говорил и говорил, бессвязно, бестолково, нагло, а главное, без умолку, точно внутри у него была пружина и она не давала ему остановиться.

Однажды Анна спросила:

— А что стало с той женщиной, с той красивой женщиной, о которой ты рассказывал?

— А, с этой!.. Она давно сбежала, мама.

Анну, однако, его ответ убедил в обратном — та женщина по-прежнему живет с ним. Но с Энрико она своим открытием не поделилась — это бы его добило.

Анна упорно стремилась докопаться до истины и столь же упорно ее избегала, укрывалась за привычными словесными формулами, со страхом сознавая, что уже не верит, не может им верить.

Тогда она стала искать утешения в боге. Но и он, казалось, отрекся от них, иначе зачем ему было выносить такой суровый приговор не столько сыну, потерявшему человеческий облик, сколько им самим, их телам, их опустошенным душам?

Она попыталась найти моральное прибежище в церкви. Но и святые, благословляющие паству, убогие фрески, намалеванные неумелой, но не лишенной вдохновения рукой, эти узорчатые окошечки, эти скорбно застывшие ангелы с каменными крыльями, этот неоновый нимб над головой мадонны, безвкусный, но раньше трогавший до слез — ведь деньги на светильник собрали местные крестьяне и ремесленники, — все это Анну больше не утешало. Теперь, когда была поколеблена ее нерушимая вера, церковные атрибуты казались ей идолами равнодушного языческого мира и не приносили прежнего успокоения.

И тем не менее в унылой череде дней наступали для Анны и долгожданные, счастливые часы сна. Нет, не просто сонное забвение и отдых — то были грезы. Но странное дело, ей никогда не снился Джулио, а всплывали воспоминания далеких лет, такие четкие и ясные, будто все происходило наяву.

Вот эти-то грезы и давали Анне минутное счастье. Забытые эпизоды вдруг обретали свою первозданную реальность. Уже просыпаясь, Анна все еще обнимала юного, пылкого Энрико, ощущала тепло песка на пляже, по которому шла босиком в те летние каникулы.

Пробуждение вонзало в сердце острый нож, и день протекал в робкой надежде, что ей еще раз приснится чудесный сон. Анне хотелось бы никогда не просыпаться, но, к несчастью, бессонница стояла на страже, словно злобный пес, притаившийся за калиткой.

— Папа, она беременна, что мне делать?

В голосе слышалась глубокая растерянность. «Может, у Джулио пробудилось давнее чувство вины», — подумал Энрико.

— Но ты же сказал маме…

— Ну, это не так.

— Обычное твое вранье.

— Запомни, папа, я говорю и делаю то, что хочу. Мой идеал — всегда делать только то, что я хочу.

— Что ж, в этом ты преуспел. Она беременна? Вот и делай, что хочешь.

XIII

ЗАВТРА, НЕТ, ЛУЧШЕ ПОСЛЕЗАВТРА…

— Когда ты вернешься?

— О господи, вернусь, но у меня есть одно важное дело. Вот покончу с ним и явлюсь.

— Что еще за дело?

— Дело весьма необычное, папа!

Энрико так хотелось, чтобы Джулио вернулся, так хотелось снова ощутить, какие нежные у мальчика щеки, как ярко блестят его ясные глаза. Но все чаще возникало и другое желание: не видеть больше сына, порвать с ним раз и навсегда.

Анна изо всех сил противилась этим настроениям мужа, но Энрико подчас был не в состоянии отделаться от мысли, что смерть, смерть Джулио, станет для него освобождением. Он гнал от себя это бесчеловечное искушение, но оно все сильнее им овладевало. Нечто подобное он уже испытал у постели умирающей старухи матери. Но тогда ядовитый соблазн происходил лишь от телесной усталости, и его можно было смыть, искупить очистительными слезами.

А сейчас Энрико нечем было защититься от страшного наваждения. Он молотил кулаками по голове, чтобы острой физической болью покарать себя за греховные мысли. В такие моменты он был бы рад покончить с собой, как отец Аларико Феррари, но у него не хватало мужества.

Так они переходили от надежды к безумному отчаянию и, сколько бы на них ни обрушивалось бед, все не решались отдаться течению мутного Ахерона, ведущего в преисподнюю.

Их барометр предвещал надвигающуюся бурю. Только разум, хотя и ослабевший, спасал их от полнейшей прострации.

Они были относительно молоды — обоим не исполнилось и пятидесяти. Но у них возникло такое чувство, будто они уже прошли до конца всю свою длинную кипарисовую аллею.

В спутанных, взлохмаченных волосах и в нечесаной бороде Энрико появились седые колючки. А волосы Анны стали темно-серого цвета, словно у снопа сена после дождя. И еще у нее, как у курицы, стал вдруг закрываться один глаз.

Исхудавшие, угрюмые, нелюдимые, они стыдились даже соседей и пугались, увидев себя в зеркале. Потом взяли и все зеркала в ярости разбили.

Все сторонились их, как прокаженных. А если кто-то им и сочувствовал, то с оттенком сытой брезгливости, точно двум назойливым попрошайкам, которых давно пора поместить в дом призрения. Так благодаря своей невероятной истории, какую и в романе не опишешь, они очутились в полнейшей изоляции.

Теперь они и между собой говорили все реже, обычно каждый бормотал что-то себе под нос. Когда же они обращались друг к другу, то голоса их, казалось, им не принадлежали, а доносились с иных, далеких планет.

Изредка их навещали родные и бывшие друзья. Визиты были краткие, чаще всего вызванные простым любопытством, а порой и злорадством.

Приходила кузина Авана, давала им почитать книги из их же библиотеки, да еще просила ненароком не испачкать и вернуть в срок.

Тетушка Бетта являлась и тут же начинала расхваливать виноградники Альбаторты, купленные почти задаром. А потом выкладывала перед ними душистые гроздья винограда, их винограда.

— Попробуйте, он сладкий как мед, во рту тает!