Семья Марковиц - Аллегра Гудман

— Она вчера его забрала, — отвечает Мэри.

— Ах, да. Какой я рассеянный, — признается он. — Но это между нами. — И он спешит к машине.

Сьюзен раскладывает документы по папкам. Она сотрудник деканата в Мертон-колледже и всегда знает, где что лежит. На ней темно-зеленое платье и старинная шаль, седеющие волосы собраны в рыхлый пучок; она выключает в кабинете свет, закрывает дверь и идет к Генри. Они оба высокие, отлично дополняют друг друга. У Генри уши и нос торчат, а у Сьюзен лицо плоское, черты довольно тонкие. Генри теребит последние завитки волос, а Сьюзен идет спокойно, не суетится.

— Я спросил его про книгу, — рассказывает Генри, — а он ее совсем забросил. Хорошая была бы книга — он собирался писать об арабской философии и искусстве. Но он этим больше не занимается, его интересует политика. Сьюзен, как же печально видеть, во что он превратился.

— А может, ему так нравится, — замечает Сьюзен.

— Да вряд ли, — говорит Генри. — Как это может нравиться? Забросить все, чтобы выступать защитником «Организации освобождении Палестины» или «Лиги арабских государств»? А ведь там такая красота, такие исторические глубины. Но он предпочел продавать индульгенции на ТВ.

— Ну, может, все не так плохо? — говорит Сьюзен.

— Не надо было мне с ним об этом говорить, — вздыхает Генри, — но штука в том, что мы ругаемся по любому поводу. Вот сегодня мы будем вместе ужинать, я потрачу триста фунтов, а о чем нам говорить?

— В «Элизабет»? Можно поговорить о вине. Об одном только вине… К тому же там будут и остальные — Сара, например, — хочет подбодрить его она.

— И мама, — говорит Генри.

Он заказал в «Элизабет» отдельный кабинет наверху, это безумно дорого, но Генри не мог заставить себя готовить в такой исключительный день. Генри, когда готовит, стремится к совершенству, и он бы извелся от волнения. В комнате с деревянными панелями полумрак, свечи в старинных канделябрах. Он открывает дверь, Сьюзен входит и впервые видит его родственников: в тусклом свете они выглядят бледными и слегка испуганными, моргают, всматриваясь — как обитатели пещер. Эд вскакивает и жмет ей руку. Сара целует Генри в щеку.

— Здравствуйте, дорогая, — говорит Роза. — Генри, мы уж думали, ты никогда сюда не доберешься. Я была уверена, что это не тот ресторан боялась, что мы тебя так и не увидим.

— Мама, — говорит он, — это Сьюзен Макфирсон.

— Рада с вами познакомиться, — говорит Роза. — Скажите, как пишется ваша фамилия?

Когда подают террин, Сара берет беседу в свои руки.

— А где вы собираетесь жить? — спрашивает она Сьюзен и Генри.

— В квартире Генри, — отвечает Сьюзен, — пока не подберем что-то побольше. — У меня в квартире пока что останутся книги и…

— И у нас есть коттедж в Уонтадже, — говорит им Генри. — Завтра днем я вас туда свожу.

— За городом? — спрашивает Роза. — Я всегда мечтала о деревенском коттедже, — говорит она Сьюзен, — с самого детства — чтобы была соломенная крыша и кругом росли розы. Я ведь выросла в Лондоне. Нас эвакуировали…

— Правда? — восклицает Сьюзен, но ей не дают договорить.

— Мама, — наклоняется к Розе Эд, — курицы без соуса у них нет.

— Ты же знаешь, мне вредно есть соусы, — говорит Роза. — Желудок не позволяет.

— Без соуса не подают, — говорит Генри.

— Поначалу все бывает без соуса, — говорит Роза

— Съешьте рыбы, — предлагает Сара.

— Милая моя, а где ваши родственники? — спрашивает Роза у Сьюзен.

— Мои сестры приедут на свадьбу в субботу. Папа здесь, но он по вечерам не выходит.

— Вот как… — говорит Роза. — А кто проведет церемонию?

— Младший капеллан из колледжа. Нам удалось договориться, потому что я сотрудник.

Эд откидывается на спинку стула.

— Так он вам достался бесплатно? — спрашивает он.

— У вас будет священник? — спрашивает Роза.

— Очень либеральный, — говорит Сьюзен. — И очень юный. Он веган.

— Ты мне говорил про мирового судью, — обращается Роза к Генри. — Мне казалось, речь шла о мировом судье.

— Такой вариант тоже рассматривался, — говорит Генри.

— Когда мы думали о совсем скромной свадьбе, — поясняет Сьюзен.

— Но мне никто не сказал…

— Мама, мы обсуждали это в Вашингтоне! — восклицает Эд. — Мы обсуждали это в аэропорту. Я тебе десять раз рассказывал про церемонию.

Открывается дверь, официант вносит уставленный блюдами поднос. Пока он их обслуживает, они молчат. Сара робко ему улыбается. Когда он подходит к Розе, она вскидывает руки и говорит:

— Благодарю, мне не надо.

— Совсем не надо, мадам? — спрашивает официант.

— Мама, — шепчет Генри. Официант вопросительно смотрит на него. Генри жестом показывает, чтобы тот поставил тарелку на стол. Роза машет рукой.

— Поставьте лучше на буфет, — предлагает Сара. Все наблюдают за тем, как официант накрывает блюдо крышкой, бежит за подставкой, зажигает под ней огонь.

— Эд, я хочу домой, — говорит Роза, когда официант уходит.

— Мы останемся и закончим ужин, — твердо говорит Эд и начинает есть.

— Эд, — не унимается Роза, — вызови мне такси. Я хочу в Хитроу.

Сара судорожно глотает вино и, поперхнувшись, начинает кашлять. Сьюзен стучит по ее спине.

— Нет, так мы делать не будем, — говорит Эд Розе. — Мы не можем поменять билеты. Ты никуда не поедешь, и точка. Мама, с меня хватит. Мы проделали такой путь, и мы пройдем всю эту катавасию.

— Эд! — Сара многозначительно кашляет.

— Церемонию, — поправляет себя Эд.

Роза начинает плакать.

— Что бы сказал на это твой дорогой папочка? — восклицает она. — Разве я для того тебя растила, чтобы отдать в руки священника? Генри, скажи, что переменилось в твоей жизни, что довело тебя до такого?

Генри смотрит через стол на старинный буфет, где стоит не тронутое Розой блюдо. Действительно что переменилось? Это был побег, о котором он мечтал всю жизнь, с тех пор как научился читать, с тех пор как в мечтах лазил по арабским пещерам, забирался на стены шотландских замков, с тех пор как читал в ванной оды Китса. Он загонял в память стихи поэтов-романтиков по дороге в школу; он всегда был рослым, а Эд — маленьким и слабым, и играл в баскетбол, носился по площадке, расставив острые локти. Генри рассказывал об этом Сьюзен. О том, как носил ботинки на шнурках и кожаный портфель, по которому от снега шли оранжевые пятна, и застежки на нем разболтались. Портфель был забит скандинавскими сагами, романами про короля Артура и, разумеется, учебниками, книгами на иврите. Он рассказывал Сьюзен, как они с Эдом таскались после обычной школы на занятия ивритом, как он сидел каждую неделю на уроках мистера Гурова и смотрел, как мистер Гуров с торчащими зубами объявляет: «Хайом нилмад биньян кал» — «Сегодня мы будем учиться спрягать глагол кал». Первое спряжение. Самое легкое. Каждую неделю, каждый год. Они переходили на следующие уровни, средний и даже продвинутый, но других спряжений так и не выучили. Девочки на задних партах — вот причина. Стройные, умевшие надувать пузыри жвачки, напоминавшие половозрелых авиньонских девиц[63]. Они никогда ничего не слушали и не давали классу продвинуться дальше. Как мистер Гуров мучился, как возмущался. Он был культурным человеком, европейцем, и очень хотел, чтобы они выучили язык так, чтобы прочитать стихотворение Бялика[64] про лесное озеро. Девицы про озеро даже не знали. Они не слушали, когда мистер Гуров рассказывал об этом классу. Генри знал и про озеро, и про стихотворение, но прочитать его, естественно, не мог. Потому что не знал шести остальных спряжений. И словарный запас у него был маленький. Он рассказывал Сьюзен, как его заставляли готовиться к бар мицве, как ему надо было заучивать наизусть текст на иврите и делать вид, что он его понимает. И как он утешился, сочиняя свою речь для бар мицвы. Ему достался отрывок о том, как Авраам пытался принести в жертву Исаака, и он несколько недель читал про человеческие жертвоприношения. Он прочитал книгу У. Робертсона Смита «Лекции по религии семитов», напечатал речь о древних жертвенных ритуалах — печатал с трудом, тридцать одну страницу на отцовской пишущей машинке. А потом раввин с ним встретился — проверить его речь, прочитал пару страниц, отложил текст в сторону и сказал, как обухом по голове ударил:

— А где ты благодаришь родных и друзей за то, что пришли? А тетушек из Филадельфии? Почему ты не благодаришь мистера Гурова за то, что он тебя готовил и учил ивриту?

— Потому что никакому ивриту он меня не научил, — пробормотал Генри. Но, разумеется, они заставили его сделать все так, как хотели они.

Он рассказал Сьюзен, как сидел, окаменев, в синагоге, пока шла бесконечно нудная служба, как кантор пел, почти не разжимая рта, как присутствующие гундосили в ответ. Как он встал и перечислил имена всех родственников, которые собрались там в столь важный для него день. Рассказал он и о том, что все его исследования о человеческих жертвоприношениях, естественно, из речи были убраны. Летом у него случилась сенная лихорадка, он чихал, ходя по пыльным, душным комнатам с полированными столами и торшерами с чесучовыми абажурами, отделанными бахромой, парой кроватей с голубыми махровыми покрывалами, чересчур мягкими креслами, тяжелыми шторами, тяжелой пищей. Роза таскала его и Эда по магазинам, пыталась заставить Генри покупать пиджаки и ботинки не по размеру. В обувном магазине он становился на флюороскоп и смотрел на рентгеновское изображение своих ног. На зеленые линии костей. Книги и музеи были частью другого мира.