Головы моих друзей - Альберт Мифтахутдинов

Мы все набиваемся в палатку, несем туда же чайник, и продукты. От валуна идет тепло, как от печки. Нам становится жарко. Кусочки мокрого хлеба кладем на валун, и хлеб обжаривается. Жить можно. В который раз убеждаешься, что человек может жить везде, главное, не теряться и не тосковать. По мнению оптимиста Кривоносова, все несчастья от меланхолий. В тепле мы предаемся несбыточным мечтам.

Неплохо бы получить в свое распоряжение вертолет и создать летающий отряд шлихового опробования. Сколько бы выиграли дней, сколько бы сберегли сил и насколько эффективней шли бы поиски!

Неплохо бы оценивать начальству деятельность партии по конкретным, самым важным результатам — доказана или не доказана перспективность или бесперспективность района на золото, поскольку золото для страны — это все.

И неплохо бы сейчас попасть просто на нашу базу, в нашу баню… Баню мы на базе строили сами из лиственницы. Она получилась отличной. И прибили мы табличку на двух языках — на русском и на латыни. Какая же баня без таблички? Она гласила: «Пеледонская уездная баня им. В. М. Кривоносова». Имя бане дали, во-первых, в порядке наглого, ничем не прикрытого подхалимажа, а, во-вторых, за особые заслуги нашего начальника, который в неимоверной жаре пересидел всех своих подчиненных, лихо дубасил себя веником, а в заключение прямо с банного крыльца бросился в ледяные воды Пеледона — подвиг, который в начале сезона никому из нас свершить было не под силу.

После ужина при помощи сложного приспособления из проволоки, веревки, лейкопластыря и смолы я мастерю ботинки еще на один маршрут. Мы клеймим снабженческие организации и обувные фабрики на чем свет стоит. Я чувствую, что мое изделие после первого километра разлетится в прах, и злюсь.

Жора квалифицирует мое состояние как маниакально-депрессивный психоз, отягощенный мечтой о светлом будущем… Светлое будущее видится мне в образе непромокаемых сапог сорок первого размера и пачки сигарет с фильтром. В конце концов я закинул ботинки и натянул кеды.

Жора импровизирует:

— Но нет ужасней моветона.Сезон бродить у Пеледона.

Два дня назад он, как обычно, нес образцы в руке до следующей точки, — полная рука образцов, он прижимал их к груди. Во время перехода через речку он поскользнулся и выронил камни, их тут же унесло течением. Нам пришлось возвращаться к предыдущей точке и все начинать сначала.

А первый снег уже тает, дождь съедает его, остаются только шапки на острых вершинах. Слава дает команду собирать щавель, утром будем варить борщ.

Мы разбираем образцы. В моем рюкзаке удивительные камни. О них я мечтал еще в Анадыре. Мой сосед по квартире — геолог, он болен обсидианом, он хочет найти громадные коренные выходы этого камня. Сейчас он в другой партии, но если будет связь, я дам ему телеграмму, ведь я тоже заболел этим камнем.

Я принес полный рюкзак черных камней И высыпал их перед Славой. Он покачал головой и засмеялся:

— Сбылась вековая мечта человечества!

Если вы никогда не видели обсидиана, разбейте бутылку шампанского и посмотрите на скол. Примерно так, только чернее, он и выглядит, ведь обсидиан — тоже стекло, только вулканическое. При сильном нагреве он увеличивается в объеме в десять-одиннадцать раз, и получается легкий и прочный материал, идущий на нужды строительства.

Я маркирую образцы, спрашиваю у Жоры, есть ли надежда на месторождение. Ему не хочется меня огорчать, но он говорит:

— Вряд ли…

8. Абстракция для двух саксофонов

Маршрут двадцать третий, в котором автор похваляется своей дружбой с привидениями

Такое небо я уже видел однажды. Это было на берегу Ледовитого океана. Синее-синее небо, белые-белые облака, синее-синее море, белые-белые льды. Или небо отражается в океане, или океан отражается в небе. Мы вышли на вельботе — небо под ногами, океан над толовой. Мы шли к дальним черным точкам — моржам.

Сейчас Слава Кривоносов объясняет маршрут, показывает на горизонт.

Маршрут двухдневный, без подбазы, берем с собой одну палатку на четверых, запас еды, ночевать будем без спальных мешков, уточняем координаты, делим груз и расходимся, договорившись о встрече с группой Кривоносов-Певзнер на ручье Горном, там, почти у горизонта, где белые облака лежат на груди у кекуров — молчаливых каменных идолов.

Уходим легко, с хорошим настроением. Уходим, чтобы сюда уже не вернуться. И оставленная стоянка — уже за спиной, она просто стала местом, откуда мы пошли дальше.

…Геология — абстрактная наука и очень конкретный труд. Парни держат в руках камень и имеют полное представление о глубинных земных процессах, происходивших миллионы столетий назад, вот до этой чаевки и до этого костра. И конкретное проявление абстрактных представлений и абстрактного мышления — это наш труд и то, что будет потом в результате его.

Нас в тундре двое — каждый солирует на своих инструментах, но тема одна — поле. И мы идем молча, каждый со своими мыслями.

Неплохо бы к концу маршрута прийти сухим, значит, не надо спешить, прийти сухим, не вспотевшим, ведь спальных мешков не будет и нельзя вообще переодеться; и еще о том, почему иногда бывает так, что правда теряется в стланике, а кривда выходит на проспект, и о том, что все наше богатство, весь капитал — это чувство юмора, с ним приходишь на Север, с ним остаешься, или уезжаешь, или умираешь тут; и смешно сказал Слава Кривоносов, что мы ищем то, чего не потеряли, такая уж она у нас «мама-двухсотка» — и вообще никто никогда не узнает, о чем думает человек, когда он один в тундре, когда кругом такая тишина, как будто ничего не происходит.

— Привет! — радостно кричит Певзнер.

— Добрый вечер! — вежливо отвечает Жора.

Мы одновременно спустились в долину, обе пары, ищем хорошее место для палатки. Все рады, что вышли в намеченную точку синхронно, не будем тратить время на ожидание. А кекуры по-прежнему далеко, горизонт отступил, и небо из синего переходит в черное, облаков нет, только светлый закатный горизонт, значит, будет завтра отличный день, и мы решаем удлинить завтрашний маршрут, уж больно хорошо сегодня работалось. Я быстро разжигаю костер, Жора открывает банки, Певзнер накрывает «стол», а Слава Кривоносов готовит приправу из сухого лука и масла. Это мероприятие он никому не доверяет, потому что на большом огне можно запросто пережарить лук, и только Слава умеет жарить лук в банке из-под сгущенного молока.

Мы рубим стланик, готовим место, потом растягиваем палатку. Она маленькая, но мы умещаемся в ней вчетвером, впритирку, так теплее. И говорим о всякой чепухе, и верим, что завтрашний день будет удачным.

После завтрака замечаем, что продуктов осталось очень мало, на обеденную чаевку и чуть-чуть на ужин, но рюкзаки не полегчали, потому что набралось достаточно образцов.

Маршрут удлинен, и мы не придем на подбазу, у каюра на этот счет составлены инструкции.

— Будем ночевать вот здесь. — И Слава помечает на карте, а нам дает аэрофотоснимки этого района. На карте маленький крестик. — Тут какое-то захоронение. Встретимся у креста.

— Пока!

— Пока!

И мы расходимся.

Жора проверяет револьвер и вносит деловое предложение.

В конце маршрута необходимо зайти за рамку, то есть выйти за пределы карты, в чужой район, чтобы сделать правильную геологическую стыковку района и соседнего, где сейчас никого нет, но там работала в прошлом году другая экспедиция. И, чтобы не терять времени, он отдает мне свой рюкзак, я ему свой прибор, а с двумя рюкзаками я иду по долине до тех пор, пока не найду эту могилу. Там надо мне разжечь костер, потому что скоро наступит ночь и костры будут ориентирами и для Жоры, и для Славы с Сережей.

Со мной бежит Бич, так что мне не скучно.

— Идти немного, километров пять, но когда прихожу, уже звезды заселили небо.

…Высокая надпойменная терраса, широкий шумливый ручей, на террасе тундра кочковатая, и единственное сухое место — это захоронение. Крест русский, могила древняя. Сверху она разрыта, видны доски. Наверное, тут поработали песцы или медведь.

На хорошем расстоянии друг от друга разжигаю три сигнальных костра, потом спускаюсь к реке и на галечной косе сооружаю громадный, метров пять в длину, костер, чтобы прогреть гальку. Когда придут ребята, мы разбросаем угли, на место кострища натаскаем веток, поставим палатку и нам не будет страшен никакой холод, теплая галька будет греть нас, и увидим мы одинаковые сны о том, что лежим на полатях, на деревенской печке, а бабушка гремит ухватами, сочиняя нам топленое молоко.

Я сижу на могиле, это самое сухое место, сижу, опершись спиной на крест, от бликов костров мечутся тени, могила дореволюционная, и я знаю, что здесь должны быть привидения.