История моих животных - Александр Дюма

— Спасибо, Мишель… А что с трубадуром?

— В самом деле, я совсем забыл, что с этим и шел сюда. Так вот, сударь, дело сделано: он отдает Потиша за сорок франков, только просит взамен двух белых мышей и морскую свинку.

— Но, Мишель, где, по-вашему, я должен взять двух белых мышей и морскую свинку?

— Если вы хотите поручить мне это, я знаю, где их взять.

— Что значит — хочу ли я вам это поручить? Да вы окажете мне величайшую услугу, если возьметесь за это.

— Так дайте мне сорок франков.

— Вот вам сорок франков, Мишель.

Мишель взял сорок франков и ушел.

— Не будет ли нескромностью спросить, — произнесла госпожа Ламарк, — что означает «Мисуф»?

— Но, милая госпожа Ламарк, «Мисуф» означает «Мисуф».

— Значит, Мисуф — это кошачье имя?

— Без всякого сомнения, поскольку Мисуфа так звали.

— Какого Мисуфа?

— Мисуфа Первого. Ах да, правда, госпожа Ламарк, вы ведь не знали Мисуфа.

И я впал в такую глубокую задумчивость, что г-жа Ламарк скромно решила подождать другого случая, чтобы узнать, кем был Мисуф Первый.

XVIII

МИСУФ ПЕРВЫЙ

Часто или редко, но вам, конечно, случалось зайти в лавку старьевщика.

Там, полюбовавшись голландским стипо, ренессансным ларем или древней японской вазой; подняв на уровень глаз венецианский бокал или немецкий кубок; рассмеявшись в лицо китайскому болванчику, качающему головой и высовывающему язык, вы внезапно прирастали к полу в углу, устремив глаза на маленькую, наполовину скрытую в тени картину.

Темноту озаряло сияние вокруг головы Мадонны с младенцем Иисусом на коленях.

Мадонна возвращала вас к какому-нибудь воспоминанию детства, и вы внезапно ощущали, как ваше сердце заполняет сладкая печаль.

Тогда вы, забывшись, шаг за шагом спускались в глубь самого себя, не помня об окружающих, не думая о том, где вы находитесь и зачем сюда пришли; крылья воспоминания уносили вас, вы летели, словно у вас был волшебный плащ Мефистофеля, и снова оказывались ребенком, полным надежд и ожиданий, перед своей давней мечтой, которую вид святой Мадонны пробудил в вашей памяти.

Так вот, в эту минуту со мной произошло нечто подобное: имя Мисуфа перенесло меня на пятнадцать лет назад.

Моя мать была жива. В те времена я еще испытывал счастье иногда дать себя побранить матери.

Моя мать была жива, а я служил у г-на герцога Орлеанского, и это давало полторы тысячи франков.

Я был занят работой с десяти часов утра до пяти часов пополудни.

Мы жили на Западной улице, и у нас был кот по имени Мисуф.

Этот кот упустил свое назначение: ему следовало бы родиться собакой.

Каждое утро я выходил в половине десятого — мне требовалось полчаса на то, чтобы дойти от Западной улицы до моей канцелярии, расположенной в доме № 216 по улице Сент-Оноре, — каждое утро я уходил в половине десятого и каждый вечер возвращался в половине шестого.

Каждое утро Мисуф провожал меня до улицы Вожирар.

Каждый вечер Мисуф ждал меня на улице Вожирар.

Там была для него граница, круг Попилия. Не помню, чтобы он когда-нибудь переступил эту черту.

И что любопытно — в те дни, когда какое-либо обстоятельство мешало мне исполнить сыновний долг и я не должен был вернуться к обеду, можно было сколько угодно открывать Мисуфу дверь: свернувшись в позе змеи, кусающей свой хвост, Мисуф не трогался со своей подушки.

Напротив, в те дни, когда я должен был прийти, если Мисуфу забывали отворить дверь, он царапал ее когтями до тех пор, пока ему не открывали.

Моя мать, обожавшая Мисуфа, называла его своим барометром.

— Мисуф указывает мне дурные и хорошие дни, — говорила эта восхитительная женщина. — Дни, когда ты приходишь, для меня ясные, а когда не приходишь — дождливые.

Бедная матушка! Подумать только — лишь в тот день, когда мы утратим эти сокровища любви, мы замечаем, как мало ценили их, пока обладали ими; только тогда, когда мы уже не можем видеть тех, кого любили, мы вспоминаем, что могли бы видеть их чаще, и раскаиваемся в том, что не насмотрелись на них!..

Итак, я заставал Мисуфа посреди Западной улицы, там, где она выходит на улицу Вожирар: он сидел на заду, устремив взгляд в даль улицы Ассáса.

Завидев меня издали, он начинал бить хвостом по мостовой, затем, по мере того как я приближался, вставал и начинал прогуливаться поперек улицы Вожирар, задрав хвост и выгнув спину.

Как только я вступал на Западную улицу, Мисуф, как собака, ставил лапы мне на колени; затем, подскакивая и оглядываясь через каждые десять шагов, он направлялся к дому.

В двадцати шагах от дома он оборачивался в последний раз и убегал. Через две секунды в дверях показывалась моя мать.

Благословенное видение, скрывшееся навеки; я все же надеюсь, что оно ждет меня у других врат…

Вот о чем я думал, милые читатели; вот какие воспоминания вызвало имя Мисуфа.

Вы видите, что для меня было простительно не ответить мамаше Ламарк.

XIX

ЧТО ДОРВАЛЬ ПРЯТАЛА ПОД ЦВЕТАМИ

Получив имя, Мисуф II стал пользоваться в доме всеми привилегиями Мисуфа I.

В следующее воскресенье мы — Жиро, Маке, Александр и два-три постоянных посетителя — были в саду, когда мне объявили о приходе второго овернца со второй обезьяной.

— Впустите его, — сказал я Мишелю.

Через пять минут появился овернец.

На его плече сидело фантастическое существо, с ног до головы убранное лентами, в атласной зеленой шляпе набекрень и с посохом в руке.

— Не ждесь ли покупают обежьян? — спросил он.

— Что? — переспросили мы.

— Он спрашивает, не здесь ли покупают обезьян, — перевел Мишель.

— Малыш, — сказал я, — ты ошибся дверью; ты должен снова вернуться на железную дорогу, доехать до бульвара и идти все время прямо до колонны Бастилии. Там ты пойдешь вправо или влево, как захочешь, перейдешь Аустерлицкий мост, увидишь перед собой решетку и спросишь обезьянник господина Тьера. Вот тебе сорок су на дорогу.

— Дело в том, что я уже видел двух обежьян в клетке, — настаивал овернец, — и сын Шан Пьера шкажал мне, что он продал свою обежьяну гошподину Думашу. Тогда я шкажал: «Если гошподин Думаш хочет и мою обежьяну, я ее продам ему, и не дороже, чем сын Шан Пьера продал швою».

— Дорогой друг, благодарю тебя за то, что ты оказал мне предпочтение; вот тебе за это франк, но мне хватит и двух четвероруких. Если бы у меня было их больше, мне пришлось бы держать слугу только для них.

— Сударь, — произнес Мишель. — Сулук ничего не хочет делать; не могли бы вы поставить его во главе обезьян?