Неизвестные Стругацкие. От «Града обреченного» до «"Бессильных мира сего» Черновики, рукописи, варианты - Светлана Бондаренко

Жаркое доброе солнце Земли, очень низкое и затянутое морозным туманом, светило в окно. На ложе ангины было тепло и уютно, хотя горло все еще побаливало и саднило, и Андрею казалось, что горло как бы вспоминает таким образом о бешеном и яростном крике: „Разнесу в клочки!..“

А в полдень пришел наконец и Генка-Абрикос. Он был очень смущен, автодрома с ним не было и смотрел он на Андрея жалкими виноватыми глазами. Многословные и несвязные объяснения его сводились к тому что вырваться от Кузи не было никакой возможности — надо было чинить там магнитофон, а потом Славка принес новые диски, а потом Кузин папан приготовил шербет, а потом забарахлил автодром, а потом пришла Милка… Ну, разумеется! Андрей давно уже ждал этого признания. Милка. Так бы и сказал с самого начала. Раз уж Милка пришла, значит, все побоку…

Генка еще продолжал бормотать свои малодостоверные объяснения, но Андрей не слушал его. Он протянул руку, взял с табуретки верного Спиридона, щелкнул верньером. Спиридон с готовностью запел.

Голос у него был хрипловат, и повизгивало что-то внутри, и страшная сквозная рана — след спиральной молнии — круглая, с оплавленными краями, так и не затянулась, но верный своему долгу Спиридоша делал все что мог.

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,Когда дворники хлопочут у ворот…[7]

И хотя было уже за полдень, и никаких дворников у ворот в помине не было, песенка о Веселом Барабанщике казалась, как всегда, вполне уместной, и от нее тихонько и сладко щемило сердце.

Контрольную Андрей Т. давал списать не Милке, а Генке-Абрикосу.

Вместо просмотра „Семнадцати мгновений весны“ Андрея Т. ведут не „на именины к бабушке Варе“, а „на день рождения к тете Вале, которая постоянно пристает насчет отметок и [как и бабушка Варя — СБ.] не держит телевизора…“

В середине подъема по пожарной лестнице Андрей Т. думает, не вернуться ли ему назад, но, взбадриваемый песней Спиридона и вспомнив Генку, продолжает подъем? В черновике Андрей о Генке не вспоминает: „Может быть, он даже и сдался бы и повернул вспять, но дорога вниз теперь отнюдь не казалась легче. Было уже все равно — лезть вниз, карабкаться вверх или просто висеть на месте, обвившись вокруг металлических, чуть липких скоб подобно некоему тропическому удаву“.

Машина ВЭДРО называет Андрея Т. не „Желающий Пройти“, а „Вопрошатель“, но и Андрей Т. (правда, в своих мыслях) называет ее поначалу „Думатель-Отгадыватель“, а затем, разъярившись: Думатель-Вытрезвитель, Думатель-Болеутолитель, Решатель-Кдедушкеотправитель, Отгадыватель-Очковтиратель, Решатель-Разъяснитель, Думатель-Многоосебевоображатель.

Третий вопрос, заданный ВЭДРО, — не о гиперболоиде инженера Гарина:

— Третий вопрос формулируется! — как ни в чем не бывало провозгласил Решатель-Отгадыватель. — Загадка: кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех? На размышление двести сорок секунд. Размышление начинается!

Загадки ему, уныло подумал Андрей. Только загадок мне и не хватало. Терпеть их не могу. „Висит на ложке, свесив ножки… Без рук без ног на бабу скок…“ Откуда я могу знать? Утром — на четырех, днем — на двух, а потом — снова количество ног возрастает. Паук какой-нибудь. Утром ему оторвали половину ног, а к вечеру…

Подожди-ка, я ведь про эти ноги где-то читал… Ну да! Утром на четырех — значит, на четвереньках, а вечером на трех — значит, с палочкой… Это же загадка Сфинкса!

Несомненно, Думатель-Отгадыватель выкопал где-то в недрах своей магнитной памяти древнюю загадку, которую легендарный Сфинкс загадывал встречным и поперечным перед тем, как их съесть. А какой-то другой легендарный деятель (Эдип? Эзоп? Или, может быть, Геракл?) эту загадку раскусил и остался несъеденным… По-видимому, это был чертовски головастый Эдип, но, скорее всего, он тоже вычитал разгадку в какой-нибудь древней книжке…

Андрей подождал, пока на экране появится число 10, и сказал негромко:

— Человек.

И угадал!

Несколько по-другому описываются мысли Андрея Т. и первый его вопрос, когда ему было предложено задавать вопросы Думателю-Отгадывателю:

Нет, умными вопросами машину не испугаешь. Это на умные вопросы отвечать нетрудно, а попробуй-ка ответить на глупый! Надо ему подсунуть какой-нибудь дурацкий вопрос. „Куда девается земля, когда в ней дырка?“ Хороший вопрос, дурацкий, но ответить на него можно. Значит, недостаточно дурацкий… Тут все дело в том, что правильно поставленный вопрос уже содержит в себе половину ответа, значит?.. Значит, надо попробовать неправильно поставленный… Неправильно поставленный… Неправильно…

И Андрей выпалил наугад:

— Почему у насекомых десять ног?

Перед следующим вопросом Андрей Т. опять вспоминает родственников: „Вот на чем я его поймаю: на парадоксе. Ура! Спасибо, папа, что рассказал мне про парадоксы. Спасибо старшему брату-студенту, который обожал меня парадоксировать“.

Во время просмотра огромного количества кляссеров с марками Андрей Т. вдруг замечает, что Спиридон стоит „на самом далеком шкафу в самом темном углу“, и его осеняет: „Генка!“ В черновике о Генке опять-таки напоминает Андрею Т. Спиридон:

Почему верный Спиридоша оказался так далеко — чуть ли не на самой верхней полке самого далекого из стеллажей? Что за зеленые буквы вспыхивают на его шкале, складываясь в слова, которые, никак не удается прочесть? И что это он там шепчет, верный добрый Спиха, безнадежно, но упорно повторяет какие-то очень важные слова, которые никак не удается расслышать за мерными увлекательными комментариями Комментатора?..

Андрей потряс головой, и на мгновение ему удалось вырваться из навалившегося филателистического кошмара.

— ДО ПОЛУНОЧИ ДВАДЦАТЬ МИНУТ… — вспыхивало на шкале Спиридона. — ДВАДЦАТЬ МИНУТ ДО ПОЛУНОЧИ ДВАДЦАТЬ МИНУТ…

— …Андрюха, помоги!.. — задыхаясь транслировал Спиридоша. — Погибаю…

С огромным трудом освободившись от пинцета и лупы, которые категорически отказывались лечь на стол, а все норовили прыгнуть обратно в руки, Андрей отодвинул кресло и поднялся.

О марке „Розовая Гвиана“ в окончательном варианте сказано: „На черном бархате под плитой броневого стекла в отсветах лампы лежала ОНА“. В черновике: „На черном бархате, в отсветах лампы на пуленелробиваемом-несгораемом-химическим-реакциям-неподверженном стекле, лежала ОНА“. В это время Спиридон запел песню о Веселом Барабанщике — негромко (в окончательном варианте). В черновике эту же песню, тихо Спиридон начинает петь раньше, а теперь: „Спиридон, будучи существом небелковым и в значительной своей части даже вообще неорганическим, не питал ни уважения, ни почтения ни к чему, а в особенности — к филателии. Никем не управляемый и не ограничиваемый, он с наслаждением дал звучок и теперь показывал все, на что был способен. Не так уж часто ему, бедняге, удавалось попеть во все горло в этом шумном мире, ожесточенно сражающемся с шумами. И сейчас он пел. Это была все та же песенка о Веселом Барабанщике, всего лишь о Барабанщике, но он пел ее от души, бросив на это исполнение все свои небогатые запасы энергии…“ И далее, когда все тот же Конь Кобылыч стреляет в Спиридона из лазерного пистолета (в черновике это оружие конкретно не называется, а описывается: „нечто длинноствольное, мрачно и тускло блеснувшее синим“), Спиридон предстает опять как живое существо: „Андрей завопил от ужаса и бессилия, и страшно, как раненное животное, закричал пораженный Спиридон“.

„Горло болело“, — констатирует Андрей Т. В черновике подробнее: „Горло болело, и через полчаса ему предстояло тащиться в ванную и там полоскать это предательское горло раствором календулы в теплой воде“.

Когда Андрей Т. мысленно вспоминает все случаи своего невезения, переходя от одного примера к другому, в черновике вставлено: „Или — другой наводящий ужас пример…“

„Бороться и искать — невозможно и остается одно: не сдаваться“, — думает Андрей Т. и в черновике добавляет: „Когда дела становятся совсем плохи, они начинают изменяться к лучшему“.

Когда Андрей Т. раздумывает, не взять ли ему в путешествие факел, то в черновике поясняется: „…инструмента, необходимейшего при исследовании подземелий, заброшенных шахт и разнообразных пещер…“

Перед известной истиной, „что есть лишь один способ делать дело и множество способов от дела уклоняться“ в черновике идет повествовательное: „Трудно, трудно теперь уже сказать, как все повернулось бы в дальнейшем…“

Перед путешествием по пожарной лестнице Спиридон исполняет романс. Причем в черновике он продолжает петь даже когда Андрей его уже положил за пазуху, поэтому „пришлось сказать ему: „Цыц!“, после чего рыдания и всхлипывания прекратились“.