Секта в доме моей бабушки - Анна Сандермоен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут мне на помощь пришли мои двоюродные братья. Они были старше меня, и их школа жизни к тому времени была значительно богаче моей: им приходилось выживать уже до секты. Никогда не забуду их мастер-класс (речь идет о таких пододеяльниках, где отверстие располагается по центру).
Выворачиваешь пододеяльник наизнанку. Расстилаешь его по поверхности кровати ровно, отверстием книзу. Сверху кладешь одеяло, уголок к уголку. Скручиваешь его по диагонали вместе с пододеяльником сначала с одной стороны, потом с другой, так чтобы эти скрученные колбаски встретились ровно посередине, там, где отверстие. В результате получается плотный комочек, состоящий из двух половинок, где по обеим сторонам снизу – края отверстия пододеяльника. Отверстие – снаружи комочка. Затем, аккуратно вывернув кнаружи края отверстия, нужно за два конца ловко встряхнуть все одеяло.
И вуаля! Одеяло, как по волшебству, оказывается внутри пододеяльника!
Я освоила эту технологию в возрасте десяти лет и больше никогда не боялась застилать кровати. С тех пор каждый раз, когда я вижу перед собой что-то огромное, такое, что мне кажется невозможным осилить своими маленькими женскими ручками, я думаю о возможных технологиях, и они всегда находятся. Или почти всегда.
Вот так взамен взаимопомощи, заботы и любви приходят технологии, культ интеллекта и одиночек.
Опала и лечение
Пока мы жили и учились в интернате, я попала в опалу. Меня вдруг снова начали обвинять в блядстве, в том, что я «развращаю девочек и мальчиков». Якобы я «грязно смотрю на мужчин». Меня даже выгнали из коллектива, то есть вывезли из интерната и поселили в квартире моего детства, где тогда еще жила моя бабушка, а также «психолог-педагог» Елена Евгеньевна. Меня все прокляли – все, с кем я дружила, играла в театре, пела песни, ходила в походы.
Мне объявили бойкот. В течение месяца я жила в изоляции от всех, лишь с приставленным ко мне педагогом. Елена Евгеньевна меня лечила («делала следы», «стучала» и «слоила»), а также каждый день била меня руками, ногами, своим протезом и палкой (она была инвалидом), таскала за волосы, кричала на меня.
Я ее ненавидела. От ненависти и совершенной беспомощности у меня пропадал голос, и я могла лишь шептать и шипеть. Считалось, что тихий голос – признак повышенной агрессии, и за это я снова и снова получала по морде. Бабушка мне тоже говорила, что ненавидит меня – потому что я «развратная и фашистка». Они вместе набирали номер телефона моей мамы, которая тогда была в Ленинграде, и заставляли меня говорить ей, что я сволочь и фашистка, что я ничтожество и что я больше так не буду. Они вместе таскали меня за волосы по полу, а когда я начинала сопротивляться, в ход шли протез и палка.
На крохотной кухне с плиткой с двумя конфорками, единственным встроенным шкафом, полным муравьев и тараканов, низеньким холодильником и липким столом, на кухоньке в доме, где я родилась и выросла, сидела теперь какая-то совершенно чужая мне женщина с протезом вместо ноги, с палкой, на которую опиралась при ходьбе, и сжимала в руках деревянную «стучалку». Перед женщиной лежала тетрадка в клеточку, где она перед каждым сеансом лечения аккуратно выводила мои имя, фамилию, дату и точное время. Также она снимала наручные часы и клала их перед собой, чтобы видеть, как бежит секундная стрелка, и строго засекать время. Все это проделывалось так часто – почти каждый день на протяжении всего моего пребывания в секте, – что я знала последовательность процедуры наизусть. Зафиксировав мое имя и точное время, она замеряла пульс на моей левой руке и тоже записывала данные. До процедуры пульс обычно был выше, чем после нее. Пока мне замеряли пульс, я от скуки рассматривала лицо педагога и каждый раз ловила себя на том, что у меня неправильные мысли, потому что я часто думала, какая она, к примеру, некрасивая или какая у нее противная бородавка на носу. Но поскольку нас убеждали, что все неправильные мысли обязательно приводят к проблемам, то я очень боялась, что это скажется и на моих показателях, и тогда меня будут ругать. Поэтому я старалась не тратить эти 15 секунд на неправильные мысли и убеждала себя внутренне восторгаться бородавками, душой и умом педагога.
Итак, она в течение 15 секунд замеряла пульс, умножала на 4, получалось количество ударов за минуту. Потом она спрашивала меня о том, как я себя чувствую и на сколько баллов тянут мои злоба, тревожность, тоска и сопротивление. Я обязательно должна была ответить на эти вопросы, несмотря на то, что в том возрасте я не знала, ни что такое злоба, ни что такое тревожность, тоска или сопротивление.
Потом меня обычно спрашивали о галлюцинациях и слухах. Я отвечала невнятно, не понимая, что это вообще означает. Но считалось, что если мой голос неотчетливый, если я бубню, а еще хуже – шепчу, то это прямой показатель того, что я в ужасном состоянии и уровень моей агрессии зашкаливает.
А когда он зашкаливает, единственный способ вывести человека из этого состояния – шок.
Я так боялась этой женщины, так боялась ответить невпопад и не то, что у меня каждый раз пересыхало горло, и я отвечала ей очень тихо. Мне только исполнилось десять лет. Прилежный педагог, она, услышав мой шепот, с размаху била меня по лицу и требовала повторить «нормальным» голосом. С комком в горле от ужаса и страха, я не могла говорить громче, и поэтому процедура переходила в настоящие побои. В ход шла ее палка, я падала на пол, пыталась улизнуть, уползти под стол, но она хватала меня за волосы… На шум прибегали другие взрослые и, помогая Елене Евгеньевне справиться с моим протестом, принимали участие в побоях.
Потом, когда у меня уже не было сил сопротивляться, меня слоили. После этого надо было поспать. Это обязательная часть процедуры. А когда пациент просыпался, ему делали контрольный тест – все по новой: пульс, вопросы, стук. Если по результатам теста педагог не видел динамики, назначали не только очередную взбучку, но и ударную дозу процедур. Тогда уже хлорэтил лили
