Источник солнца (сборник) - Юлия Качалкина

Так кончился субботний день в доме семьи Декторов.

Глава 11.

Артем ошибся, предположив, что Нина не подойдет к телефону. Нина подошла. Точнее, дело было так: сначала ответила ее мама, с которой Евграф Соломонович знакомым быть счастья не имел, потом эстафету матери приняла дочь. Нину Евграф Соломонович упорно звал на «вы», и Валя немало этому веселился, как, впрочем, и Артем. Оба были убеждены, что ситуация изменится только в том случае, если Нина проявит инициативу и попросит обращаться к ней как к равной. Мелкое иезуитство – мимо этого в характере нашего героя пройти трудно – толкало его на постоянную, быть может, и не всегда желанную рисовку. Называя девушку сына на «вы», он тем самым подчеркивал свое к ней ироническое отношение. И не догадывался, что она, принимая подобного рода обращение, отвечает иронией на иронию. Евграф Соломонович в ослеплении от удавшейся шутки был близорук.

Итак, Нина сказала «алло». «Здравствуйте», – сказал Евграф Соломонович и как-то потерялся, чего с ним обыкновенно не случалось. Он представился по полной форме, хотя по первому звуку его голоса Нина догадалась, с кем говорит, и спросил, «не заезжал ли к ней Валя. А то знаете, я никак не могу прозвониться на его сотовый». Нина, понимая, что один вопрос маскирует другой, а именно: «Когда ты отпустишь моего сына домой, наконец!» – миролюбиво растолковала ему, что сотовые в метро не работают, а Валя сейчас именно в метро, потому что и выехал домой. Возникла забавная пауза, во время которой оба оппонента оценивали свою ловкость в общении друг с другом, а потом вежливо попрощались и показались друг другу разговором более чем довольными. Хотя, быть может, я и преувеличиваю изворотливость Нининого ума.

Евграф Соломонович повесил трубку со странным чувством: он вроде бы и добился своего, дав Нине понять, что следит за Валей, и в то же время Вали дома не было. С вопросом, чего же он добился на самом деле, Евграф Соломонович предпочел не разбираться и отложить его на следующий день. Он лег и почувствовал непреодолимое желание поговорить. С Настей. Он даже встал, чтобы пойти к ней, но тут-то и случился Сашкин приход к Артему и тихий монолог последнего. Евграф Соломонович был более чем не готов прервать его своим появлением и поэтому остался в кабинете – молчать и отходить ко сну. И он снова лег. Что закрой глаза, что открой их – эффект был одинаковым: никакого эффекта. Даже намека на сон не было. Евграф Соломонович попробовал внушить себе, что хочет спать. Так хочет, что буквально вынужден бороться с собой. Метод внушения не помогал.

Евграф Соломонович не без неприязни вспомнил, как в детстве считал овец, прыгающих через забор. И кто вообще придумал эту параноидальную забаву на сон грядущий? Овцы всегда были какие-то невероятно толстые и злые. Злые, Евграф Соломонович догадывался, потому, что злился он сам. Иногда ведь и плакал от досады на навязчивую бессонницу. И кулаки под подушкой сжимал, грозясь кому-то отомстить. Кому только? И не теперь ли мстить?

Евграф Соломонович исследовал затылком подушку в поисках гладкой ямки: нырнуть в такую – и закружится голова, и понесет тебя в цветной лабиринт бессознательного. И забудешь ты, как звали тебя, сколько тебе лет и чем ты болен. Ни роста, ни веса, ничего. И тогда переживай недопережитое сколько влезет. Забалтывай сам себя до беспамятства и злись. Злись, если так уж хочется. Потому что – бессознательно. А значит, можно.

Часам к трем ночи Евграфом Соломоновичем овладел-таки глубокий, крепкий сон. И снились ему яблоневые сады до самого горизонта. И белое платье, мелькавшее между стволами. И высокий улыбающийся Маня с рыболовной удочкой. Отчего-то Евграфу Соломоновичу стало как будто стыдно. И он понял: вчера всю рыбу поймал отец, и теперь она лежит у него на письменном столе в кабинете. А Маня еще ничего не знает. И зовет, помахивая загорелой рукой.

Евграф Соломонович перевернулся на другой бок, и видение изменилось. Вот сам он – лежит на дне озера и сквозь голубизну воды видит красную точку солнца. Лежит, пытаясь угадать время суток, и не может.

А сверху сидит Маня и снова удит свою рыбу…

В общем, глубокий сон отнюдь не всегда бывает спокойным и приятным. Евграф Соломонович промучался до утра – часов до восьми и встал, когда все еще блаженствовали в кроватях. Он оделся и на цыпочках вышел в гостиную. На диване, разметавшись за ночь, лежал Артем. Лицо у него хранило отпечаток подушки – резкая полоса вдоль правой щеки, – рот был приоткрыт и спокойное дыхание, переходя из вдоха в выдох, сопровождалось легким постаныванием. Левая рука выбилась из-под одеяла и повисла плетью до пола. Евграф Соломонович подошел и аккуратно поправил руку, вернув ее на законное место. Артем некрасиво сморщился во сне, почмокал губами и отвернулся к стене. Беспокоить его больше Евграф Соломонович не стал и, посмотрев еще несколько секунд на вихрастый затылок сына, вышел из комнаты. На кухне зажженный еще вчера горел ночник. Евграф Соломонович выключил его, про себя досадуя на халатное обращение с электричеством. Настало время выполнять привычный ритуал дня, без которого он, казалось порой, и не может начаться. Евграф Соломонович достал с полки мешочек с геркулесом, отсыпал в мерку, из мерки – в кастрюлю и залил водой. С третьей попытки зажег газ, поставил чайник и сел напротив плиты. Посидев немного, извлек из кармана листок чистой бумаги и ручку. На листке написал: «Я ушел по делам. Вернусь часам к двум. Евграф» – и, подумав куда его прикрепить, засунул хвостик под железную обивку холодильника.

Не знаю, как вас, а меня эти бытовые подробности порядком утомили. Поэтому объясню сразу: Евграф Соломонович, не растекаясь мыслью по древу, выпил чая и, взяв портфель, покинул квартиру на седьмом этаже, окнами в три стороны света. Солнце в небе стояло высоко, и деревья вдоль улицы почти не отбрасывали тени. Идти было легко и приятно. Евграф Соломонович свернул с Красноармейской в какой-то переулок, обогнул палатку «Центрпечати» и скоро потерялся из виду. Какое-то время за него можно было принять высокого мужчину в таком же, как у Евграфа, коричневом видавшем виды пиджаке. Но мужчина, дошагав до отделения Сбербанка, резко повернулся, чтобы ответить на вопрос заплутавшей старушки. И когда он басом порекомендовал ей пройти «прямо метров сто, а там – налево и до светофора можно», стало ясно: не Евграф это. Не Соломонович. А о посторонних предпочитаю не писать.

Записку Евграфа Соломоновича первым обнаружил на холодильнике Валя. Он встал, мучимый жаждой, и в поисках воды забрел на кухню, не желая быть первым проснувшимся и планируя, опустошив стакан, вернуться под одеяло. Забрел, увидел и… остался сидеть на стуле. Тело еще досыпало свою ночную норму, а голова уже начинала потихоньку работать. Вале было немного гадко. Да. Гадко, пожалуй, то самое слово. Не плохо. Не тяжело. Не грустно. Но гадко. Вчерашний день не шел из головы, в подробностях по прошествии почти суток не теряя ничего: как взял и поругался; как потом пересказал все случившееся Нине, молча выслушавшей его и погладившей по голове; как с ним никто с этого злосчастного вчерашнего дня так и не поговорил. Не поругался в ответ, не растолковал, что так делать нельзя, не обиделся. Ничего вообще не сказал. И даже не проснулся раньше него, чтобы задать атмосферу дня. Помните поговорку: кто рано встает, тому Бог подает? А чего подает, не спрашивали? Так вот: Бог подает мысль дня. Настроение дня. И ты это настроение потом распространяешь на вставших после тебя. Вот такой секрет обыкновенный. Валя об этом задумался только сейчас и глубина собственного прозрения его поразила. И немного успокоила.

Вот встал бы он часа на полтора позже: суетилась бы в прихожей мама, собираясь на работу. Помешался бы под ногами, и, глядишь, заслужил себе доброе слово или даже прощальный чмок. И день был бы спасен. Да хоть бы Сашка даже! Пускай не мама, но Сашка… и Артем спит, как агнец божий!

Валя сидел какое-то время, обхватив голову руками, а потом встал и вернулся обратно с ручкой, которой сделал лаконичную приписку на папином листке: «Я тоже – по делам. Валя». Водрузив листок на его законное холодильное место, Дектор-младший сделал себе три бутерброда из припрятанного вчера между банкой компота и сковородкой печеночного паштета, запил эту сухомятку кипяченой водой и, забыв почистить зубы, потоптавшись в прихожей и посмаковав внутреннюю свою гадость, тоже покинул квартиру на седьмом этаже окнами на три стороны света. Если бы Саша его видела, она бы сказала нам под полную свою ответственность: Валя к Нине не поедет. Почему? – недоуменно воззрились бы мы. Все просто: он не почистил зубы. А Саша знала: Валя чистит зубы, – значит, едет к Нине. Знала и смеялась над братом. Потому что сама привыкла совершать эту утомительную процедуру два раза в день. Чистить зубы, я имею в виду. А что я имею в виду кроме? Я имею в виду, что Артем от Валиных коридорных топтаний тоже проснуться не замедлил. Открыл глаза и снова, как всегда, все понял. И про гадость, и про поговорку, и про записку, быть может, что-нибудь предположил. Но решил – не вставать. Неудобный для проживания день лучше с самого его начала рассмотреть получше. И из теплой постели это сделать как нельзя удобнее. Вот Артем и рассматривал: напротив, уткнувшись носом в подушку, спала Сашка. Многозначительно темнела на белой стене закрытая дверь папиного кабинета. И легко, как ветреная женщина, колебалась тюлевая шторка на высоком окне. Весело становилось от этой шторки. И радоваться хотелось, и любить. И много-много хорошего сделать. Сашка повела носом, сморщилась и… открыла глаза. Итак, день начался окончательно. Бесповоротно.