Очарование зла - Елена Толстая

Впервые за все общение с князем Святополк-Мирским Вера чувствовала себя растерянной. Впервые обстоятельства и сам Святополк-Мирский взяли над ней верх, и она совершенно не понимала, что ей теперь делать.

— Вы уезжаете?.. — пробормотала она. — Навсегда?

— Да, Вера, навсегда. — Голос Мирского стал тверже. — Помните, вы говорили мне, что хотели бы вернуться в Россию? Это же ваши слова, Вера! Вы сами признавались, что вам надоела никчемная жизнь здесь…

Вера промолчала. «Надоела никчемная жизнь здесь…» Такое же общее место в обычном эмигрантском разговоре, как и стихотворчество господина Крымова, который вот уже двадцать лет рифмует «вагоны — погоны» («Вчера мы носили погоны, сегодня мы грузим вагоны» — при том, что сам прозорливец господин Крымов никаких вагонов, естественно, не грузит…).

— Вера! — Мирский оживился, заговорил горячо, даже жарко. — Станьте моей женой. Если хотите — можно даже формально… Я предлагаю вам уехать в Россию вместе со мной. Вера! Там — жизнь! Только там. Настоящая, бурлящая, бьющая ключом. Пусть противоречивая, не всегда однозначная или простая, пусть… Но — настоящая!

Вера шевельнулась, хотела что-то сказать, но Мирский решительным жестом остановил ее:

— Подождите. Не спешите с ответом. Подумайте… Я уезжаю только через две недели, время еще есть. — Он помолчал и с каким-то унылым отчаянием прибавил: — Знайте одно: каков бы ни был ваш ответ, мое отношение к вам останется неизменным.

Против воли Вера почувствовала себя растроганной. Она опустила голову, передвигая чашку с остывшим кофе, и молчала. Святополк-Мирский, уважая ее безмолвие, тоже не проронил больше ни слова. Опять отвернулся, уставился на оживленную улицу.

Вера знала, что и через две недели ее ответ будет таким же, как сегодня. Она глубоко вздохнула, откинулась на спинку стула.

«Отчего я не люблю его? — думала она. Лицо ее оставалось спокойным, тонкие брови безмятежно почивали на гладком лбу. — Отчего я люблю не его? Не этого прекрасного, умного, благородного человека? Для чего я влюбилась в бесчувственного эгоиста? Какой смысл был в этой любви? Он принес мне столько боли. Я должна была бы его ненавидеть… В Лондоне мне на миг показалось, что я наконец-то освободилась от него. Глупая иллюзия. Стоило мне увидеть его, как все стало кристально ясно. Так ясно, что глаза заломило от ясности. Я — не могу — без него. Без него — не могу. Мне нужен только один человек. И ведь есть на свете женщины которые могут любить по заказу. Просто потому, что они с кем-то подходят друг другу. Положением, возрастом, обстоятельствами… У меня никогда так не получится. Мирский — мой самый верный друг, и я не поеду с ним в Россию… Будем дружить на расстоянии… Должно быть, я стану его кошмаром, как Болевич стал моим…»

Глава восьмая

— Болевич!

Эфрон отделился от стены, бросился к Болевичу, который вышел из такси и чрезвычайно ловко завернул за угол, сразу скрывшись из глаз.

Заслышав голос Эфрона, Болевич остановился за углом. Подождал. Эфрон возник перед ним, растрепанный и потный.

— Я тебя весь день ищу!.. Где ты был?

— Идем.

Они быстро зашагали по улице. Эфрон почти бежал.

— Куда мы идем?

— Просто в кафе. А что ты подумал?

Эфрон ничего не ответил. Он не в состоянии был о чем-либо думать.

В кафе Болевич заказал два кофе, пошарил по карманам, убедился в том, что деньги у него при себе. Эфрон свалился на него слишком уж неожиданно. Болевич не вполне был готов к этому разговору. С другой стороны, ему следовало ожидать чего-то подобного. Сережа — человек впечатлительный. Должно быть, весь день так и бегает по улицам. Хорошо, что в Париже никому ни до кого нет дела. Наверное, те немногие, кто обратил на него внимание, вообразили, что у него жена рожает.

— Мы же договорились, — нарушил молчание Болевич (Эфрон сидел неподвижно и дикими глазами смотрел на чашку с кофе). — Ты не должен приходить ко мне в отель.

— Я тебе с утра звоню… ты не отвечаешь, — бормотнул Эфрон. — Я был у Веры, искал тебя.

— У Веры? Почему ты искал меня у Веры?

— Не знаю… Мне показалось, вы одно время были близки, — простодушно сказал Эфрон. — Она такая хорошая. Если бы не Вера, я бы, наверное, вообще с ума сошел. Болевич, я ей все рассказал!

— Что рассказал?

— Обо всем… обо мне, о том, что случилось…

— А что, собственно, случилось? — равнодушно обеспокоился Болевич. — На тебе лица нет. Что-то с Мариной?

— Ты газеты видел? — спросил Эфрон.

— Какие газеты?.. — Болевич повел плечом. — Нет, не видел.

— И зря… Полиция нашла в Сене обезглавленное тело…

— Ну, полиция. Нашла тело. И что с того?

— По меткам из прачечной установили личность убитого, — сказал Эфрон. — Я не понимаю, как ты не видел заголовков. Это Клемент.

— Какой Клемент?

— Болевич, ты притворяешься? Это Рудольф Клемент. Его опознали. Ему отрезали голову и бросили в Сену. Я так больше не могу… Я искал тебя. Обошел пол-Парижа. Если бы не Вера, то, наверное, я… Вера знает. Все знает. Я ей рассказал. О работе, обо всем. Она, кажется, даже не испугалась, более того — просила познакомить ее с товарищами. Она не понимает, в чем хочет участвовать. Не понимает! Болевич, ее нужно отговорить…

Болевич молча смотрел на Эфрона. Потом поднес ко рту чашку, отхлебнул. Поставил на блюдце. Полез в карман, достал портсигар. Вкусно обхватывая папиросу губами, закурил.

«Этот идиот рассказал Вере… Я ненавижу его».

— Что? — отрывисто тявкнул Эфрон. — Что ты молчишь?

Болевич наконец заговорил:

— Полиция нашла в Сене тело Рудольфа Клемента. И что я должен изречь в связи с этим обстоятельством?

— Как?.. — Эфрон поперхнулся, побагровел, долго пытался не задохнуться насмерть. Слезы покатились из его глаз, он вытер их Вериным платком, но опрокинул при этом чашку и тем же платком вытер себе брюки. Затем скомкал платок и сунул в карман с дыркой. — Болевич, — прохрипел Эфрон, — ты ведь говорил мне… ты утверждал, что с ним только проведут беседу, чтобы он не обливал грязью Советский Союз. А его — убили! Он доверился мне, а я, выходит, его обманул!

Болевич выпустил облачко дыма. «Эти губы целовали Марину», — подумал Эфрон, глядя, как папироса подрагивает в углу рта его собеседника.

Наконец Болевич произнес — с подчеркнутым спокойствием:

— Я тебя не обманывал. Его действительно не собирались ликвидировать. Но ситуация начала складываться таким образом, что наши товарищи вынуждены были прибегнуть к крайней мере.

— И ты говоришь об этом так просто! — закричал Эфрон. Болевич остановил его взглядом, и Эфрон, уже тише, продолжил: — Человека ведь убили…

— Сережа, ты согласился на эту работу добровольно, — перебил Болевич. — Тебя никто к ней не принуждал.

— Да, но мне обещали… Я согласился не для того, чтобы убивать…

— Хорошо. — Болевич потушил папиросу. — Давай обсудим еще раз. Как ты представлял себе свою будущую деятельность? Как дискуссии? Как вежливые диспуты с людьми, которые в России, между прочим, идут на все! На диверсии, на политические убийства! С ними ты собирался мирно спорить о том, как лучше построить светлое будущее для всего человечества? Нет, Сережа, так не бывает. Кто-то должен делать грязную работу. Кто-то — должен. За нас никто ее не сделает, Сережа. Никто.

Он снова вытащил портсигар, опять закурил. Разговор, очевидно, давался Болевичу нелегко. Но он знал, что «дожмет» Эфрона, сломает его окончательно. Что ж, это будет только справедливо. Когда-то так же поступили с самим Болевичем, и он до сих пор благодарен этим людям. Как говорили в старину — и за науку, и за то, что приставили к делу.

Наклонившись вперед, к Эфрону, который сидел скособочась, с каплей кофе на подбородке, Болевич сказал:

— Пойми: дело, которому мы с тобой служим, — это борьба с врагами Родины. Борьба не на жизнь, а на смерть. Вспомни… Когда мы воевали, и в германскую, и в Гражданскую, — разве тогда мы не стреляли, не убивали?

— Тогда была война, — сказал Эфрон.

Он вытер лицо, выпрямился. Как будто обрел внутренний стержень. Болевич прищурился, скрывая одобрение.

— Наше дело, Сережа, — тоже война. Если ты чувствуешь себя не способным на такую работу ради своей Родины, — откажись. Откажись прямо сейчас.

Эфрон не ответил и глаз не отвел.

Болевич небрежным тоном продолжал:

— Я давно тебя знаю, Сережа. Если ты откажешься, я все объясню товарищам. Они поймут: Я найду такие слова, чтобы они все поняли… Хотя сам я кое-чего не понимаю.

— Чего? — глухо спросил Эфрон.

Болевич придавил папиросу, не докурив и до половины.

— Ты так страстно твердил, что жаждешь искупить вину перед Россией…

— Да.

— Но как ты намерен искупить вину? Битьем себя в грудь? Покаянной речью на Красной площади?