Уже и больные замуж повыходили - Лидия Сычева

— Помидор нарезать? Нарежу. Сосиски с горчицей, с кетчупом? А хлеб горбушками или серединку?

Вероника Александровна пожала плечами: какая разница. Точка была не на бойком месте, заходили сюда редко, и суп она хлебала в одиночестве. Как и все синтетические блюда, он отдавал химическим запахом, будто лекарство. Она проглатывала невкусную жидкость и, как ни странно, успокаивалась. Все в ней уравновешивалось, простело.

Заглянули еще двое посетителей, видимо, старинные знакомые буфетчицы. Было им лет по тридцать, но она вела себя с ними снисходительно. Одного звала «солнышко мое», другого — «зайка». Подала им порционные пельмени, по стопке водки. Мужчины и так уже были навеселе, и буфетчица о них заботилась:

— Солнышко, много не пей, голова завтра будет болеть! — В голосе ее было много материнской нежности и одновременно женского зова, желания. Воробьева и дальше ловила обрывки буфетного разговора, узнала, что Шурка, сменщица, выходит замуж и взяла отгулы, а «солнышко» — бывший летчик, и еще почувствовала, что «зайку» буфетчица недолюбливает. За что? Может, за то, что тот постоянно сопровождает «солнышко»? Она не скрывала своих лет, говорила:

— Я с семьдесят девятого года, а вы постарше лет на десять, солнышко мое, будете. Пора бы уж научиться себя вести, а то завтра на самолет не взберетесь!

А Вероника Александровна точно знала, что никакой он не летчик, самое большее — механик или просто подметальщик аэродрома. И буфетчица — одинокая, завидует Шурке, делает вид, что равнодушна к «солнышку» и к «зайке», а сама рада их вниманию, но что нравилось Веронике Александровне, девчонка не подавала виду, что несчастна и что страдает без любви. Воробьева посмотрела на нее внимательнее — буфетчица была некрасива, но ее доброжелательность, улыбчивость скрадывала и лягушечий рот, и квадратное лицо, и тяжеловатый подбородок. Да и накрашена была искусно. Вероника Александровна подумала, что сама она симпатичнее буфетчицы, и здесь, за стойкой, смотрелась бы гораздо лучше ее. Она бы не обсчитывала посетителей, посуда у нее была бы чище, блюда — вкусней, и народ бы сюда потянулся поинтеллигентней, покультурней. Здесь, в привокзальном буфете, она конечно была бы гораздо счастливее и увереннее в себе, чем в институтской аудитории. А это ведь главное. Не для того же человек живет, чтобы мир внешний признавал его положение, заслуги и достижения, а для того, чтобы быть с внутренним в ладу… Она задумалась, механически допивая чай. И тут, словно в страшном сне, услышала знакомый голос:

— Вер, дай два пива и таранку!

Мишка Бондырев, в распахнутой фуфайке, сапогах уже шел от стойки. Увидел ее, вылупил глаза, бухнул:

— О! Вероника Александровна! Что это вы здесь? — и без церемоний опустился за ее столик с двумя бутылками «Тверского» и сушеной рыбиной. Но она уже столько пережила, перенервничала, передумала за сегодняшний день, что входить в преподавательскую роль у нее не было сил. К тому же, лекции на их курсе закончились, остался лишь экзамен.

— Обедаю, — сказала она нейтрально, безразлично. — А вы, Миша?

— Работаю, почтовые вагоны разгружаю, — охотно объяснил он. — В перерыве вот забежал пивка выпить. Хотите? — Он двинул ей навстречу бутылку.

Преподаватель Воробьева никогда за свою двадцатисемилетнюю жизнь не пробовала спиртного — детские воспоминания о папе-алкоголике отбили напрочь и подростковое любопытство, и юношескую тягу. Но сейчас, помимо своей воли, она пожала плечами:

— Давайте…

Мишка вдруг обрадовался:

— Щас. — И метнулся к Верке за стаканами.

Пиво оказалось горьковатым, довольно противным, по сравнению с квасом или лимонадом, напитком. Все же Воробьева воспитанно тянула из стакана бурую жидкость. Мишка рассказывал:

— Сила есть — ума, как говорится, не надо. Разгрузишь пару вагонов — мы в бригаде, — можно жить. Москва денежек требует. Не будешь ведь в таком возрасте из матери тянуть.

— А вы откуда, Миша?

— Из Костромы. До армии техникум закончил приборостроительный, служил, вернулся — работать негде. В ларьке торговал сутками — скука. Первая учительница, Полина Даниловна, спички у меня покупала, так еле узнала. «Миша, — говорит, — что вы с собой сделали? Вам надо учиться, иначе вы деградируете». А я правда, — Мишка был, как всегда, откровенен, — если умственно не работаю хоть немного, дурак дураком становлюсь. Вот, поглядите, карточка в паспорте — меня как раз из школы тогда выгоняли за непосещаемость — дебил, правда? — Он раскрыл паспорт на странице с фотографией. Вероника Александровна никогда бы не угадала на этом снимке Мишку — тупое самодовольное лицо, пустые, бычьи глаза, обстрижен в кружок — стопроцентный типаж подростка с дурными наклонностями и животными страстями.

— Дебил, — явно любуясь произведенным эффектом и пряча паспорт в карман, повторил Мишка. — Так я решил поступать на филфак, книжки всегда любил читать.

Он замолчал. Вероника Александровна чувствовала себя рядом с ним просто, и эта странная встреча в кафе уже не казалась странной, и Мишка вблизи не так раздражал, как в институтской аудитории, и ссора с матерью теперь съежилась, уменьшилась со вселенской беды до размеров рядовой размолвки.

— Пойду, — глянув на часы, сказал Мишка. — Полвагона осталось, быстро раскидаем. А вас — с наступающим, в этом ведь уже не увидимся! — пошли предпраздничные дни, и в институте не было занятий. — Желаю здоровья и успехов. — Он поднялся.

— Спасибо, Миша. И вам счастья, — тут она нашлась, — и чтоб тяжести были полегче, меньше на плечи давили!

— Ничего! — Он ушел быстро, а буфетчица сердито забрала со стола пустые бутылки. Вероника Александровна поднялась — делать ей тут было больше нечего.

Экзамен преподавателю Воробьевой поставили сразу после Рождества, во второй половине дня. Студенты заходили в аудиторию повышенно почтительные, предупредительные, с белыми лицами, и ей нравилось их волнение. Но на списывание она смотрела сквозь пальцы, прощала все их жалкие ухищрения, шпаргалки; Иохимсон вызывающе сел прямо перед ней, показывая, что он кристально чист, и эта демонстративная честность ей была почему-то неприятна. Списывали для верности все, но отвечали, несмотря на единый источник, по-разному; и она, в общем, справедливо ставила «уд.», «хор.», и «отл.»; курс воспрял; за дверью уже сдавшие экзамен уверяли трясущихся и сомневающихся — «Принимает душевно». Бородатый Головлев все время подготовки просидел, вперив взгляд куда-то в вышину, не написал ни строчки. Отвечал он ей медленно, странными склеенными фразами, как будто читал из космоса. Губкин честно списал и отбарабанил ей вопросы, совершенно не вдумываясь в смысл; но и он принарядился к экзамену — волосы его были красиво разложены по груди и спине. В пять часов за окнами уже было темно, зажгли люстры; яркий желтый свет выкрасил комнату; где-то была зима с пронизывающим ветерком, обиженным карканьем ворон, суетой воробьев у мусорных ящиков, а здесь шел экзамен, и на полном серьезе люди рассуждали о «структурных единицах», «подсистемах», «языковых рядах». Вероника Александровна как будто томилась, чего-то ждала. Чего же? Потом она поняла, что дожидается Бондырева, а его все не было и не было. Он заявился под конец экзамена; когда она уж и перестала его ждать, зашел в последней пятерке; видно было, что явился с мороза; здоровый, алый румянец заливал его щеки, лоб, подбородок, и даже уши пламенели. Он был в хорошем, ладно сидящем на нем костюме, впрочем, было заметно, что под мышкой он зажал книгу, а карманы, набитые «бомбами», оттопыривались. Он сосредоточенно взял билет — средней тяжести; сел за последний стол и, стесняясь, краснея через румянец, стал подглядывать ответы в учебнике.

Отвечал он последним, за дверью стих шум, смех, истерические крики — все разошлись. Она слушала его и не слушала, утомленная хлопотливым днем, и голова ее болела так, будто она сама сдавала очень ответственный экзамен. Мишка отвечал хорошо, не путаясь, но скудно, неразвернуто. Она хотела было поставить ему пятерку, но в последний момент передумала и вывела «хор.». Но он все равно обрадовался, и тогда она попросила его отнести сборники упражнений в читальный зал, а сама поднялась в деканат, отдала ведомость. Было как-то пусто, скучно, было жаль, что все кончилось. Она оделась, вышла из здания, зябко пожимая плечами, двинулась к метро.

— Такая толпа в читалке, — раздался над ухом голос, она даже вздрогнула — это был Мишка, — еле сдал. Вечер, разбирает их учиться.

— Сессия, — радостно поддержала разговор Вероника Александровна.

— А вы далеко живете? — Он был, как всегда, прямодушен.

Она назвала адрес.

— Давайте провожу, — по-рыцарски предложил Мишка.

Она обрадовалась, но постаралась не подать вида, пожала плечами: