Полдень XXI век, 2010, № 09 - Песах Амнуэль

Я поднялся с Вовкой на руках. В телевизоре каруселью кружились пластилиновые кроватки с убаюканными пластилиновыми зверюшками.

«Сказка снова нам приснится…»

— Вовка пать? — посмотрел на меня Вовка.

Я улыбнулся.

— Ну а как ты думаешь?

— Пать! — Вовка ткнулся лбом мне в плечо.

Засопел. Бормотнул что-то. Устал сегодня, набегался на детской площадке. А клумбу опять уже загадили, я видел. Фили всякие…

Мясорубка, икнув, взялась тоном ниже. Ага, мясо пошло.

Придерживая Вовку, я пробрался в детскую. Включил ночник. Прикрыл пяткой дверь. Через стену гудение пробивалось еле-еле. Не зря звукоизоляцию ставили.

— Фия, — сквозь сон сказал Вовка, хлопнув меня ладошкой по носу.

Я опустил его в кроватку, потом осторожно стянул с него рубашку и колготы. Накрыл одеялом. Постоял, глядя в окно на желтые квадратики чужих окон.

Ощущение счастья — штука та еще. Слезы от нее…

Удивляясь, сморгнул едкую, горячую каплю. Леня-рева, сказал себе. Надо же. Мужик, блин. Ну-ка, выдох-вдох.

Вой пикирующей мясорубки на кухне оглушал.

— Ирка! — сказал я, подтянув табурет. — Что ж она так орет-то?

— Что? — не расслышала Ирка.

В пластиковую миску текли бело-розовые макаронины.

— Орет, говорю!

— Ацкае!

Теперь уже ничего не понял я.

— Что?

— Англицкая вещь! — Ирке пришлось нагибаться к самому моему уху.

— А-а!

Ирка зарядила в раструб картофелину.

— Все! Последняя!

Желтые червячки, изгибаясь, усеяли верх миски. Мясорубка икнула. Я торопливо дернул из розетки шнур. Бытовое чудовище содрогнулось пластиковыми боками.

Оу-оу-уууу…

— Это не Англия, — сказал я. — Это Польша. Или Китай. Выкинуть ее к черту.

— Лёнька, это ж твой подарок, — напомнила деловая Ирка, вбивая в фарш яйцо.

— И что? Я ее подарил, я ее и убью!

— Как-как?

Ирка фыркнула, стрельнула глазами по моей решительно окаменевшей роже и расхохоталась как сумасшедшая…

Потом, когда мы уже распались в постели на две уставшие, тихо счастливые половинки, я вспомнил про старика.

— Ой, Ленчик, — повернулась ко мне Ирка, — таких, знаешь, по городу сколько?

— Сколько?

— Много. У нас в детстве через забор был вообще целый интернат.

В комнатном сумраке я ясно видел попавшие в полоску серого света Иркины нос, плечо и часть щеки.

— И что?

— Сначала страшно было, — сказала задумчиво Ирка, прижалась к мне грудью и животом. — У нас школьный двор был общий. А их выпускали на прогулку. Ходят такие парами… непонятные, что ли. Ненормальные. Я трусила как не знаю кто, если они появлялись…

Ирка замолчала. Я погладил ее по волосам.

— А потом? — спросил.

— Потом? — Ирка приподняла голову. — Потом страх как-то прошел. Выросла. С одной девочкой оттуда даже на качелях качалась. Представляешь, помню, что ее Геля звали.

Иркины губы нашли мои. Они были сухие, пахли сном и земляничной зубной пастой.

— Давай спать.

— Давай, — я обнял ее рукой, прижимая к себе.

Ирка куснула меня за грудь.

— Ай!

— Не хандри.

— Стараюсь, — я вздохнул. — Просто зачем-то же он вопрос задает…

— Может, он как попугай… — Иркино дыхание щекотнуло мне бок. — Он и нас с Вовкой сегодня изводил…

Я похолодел.

— И как?

— Никак. Я оказалась дурой. Много сказала.

— Много?

— Сто двадцать… — Ирка зевнула. — Сто двадцать три…

— Ай! — я дернулся от щипка.

— Спи уже.

— Сплю, — сказал я, но какое-то время еще таращился в сизое пятно потолка и видел на нем осторожные тени цифр. Двойку, тройку. Почему-то девятку.

Я размышлял, что число, о котором спрашивает старик, похоже, больше двух и меньше ста двадцати трех. И уж всяко меньше восьмисот Жорика. В этом промежутке, получается, находятся люди, которые умрут. И я вполне могу его угадать. А дальше?

Жуть ворохнулась, кольнула изнутри.

А если, подумал я, и вправду — умрут? По-настоящему?

С тем, помучавшись, и уснул.

Утром в первую субботу апреля Ирка затеяла уборку.

Как временно отдыхающий перед ночной сменой, я был нагружен коридорными половиками, ковриками из-под обуви, ванным ковриком, паласом из спальни и ковровой дорожкой из детской и с ними отправлен вниз — хлопать.

У нас рядышком с детской площадкой вкопано что-то вроде железного турника. Особо на нем не поподтягиваешься — поперечина для хвата толстовата, а вот для пылевыбивания — самое то.

В общем, сгрузил добро в траву, специально выбрал, где почище, повесил, перекинул тушу паласную, коричнево-желтую, через железяку, как трофей какой-нибудь охотничий, хватился хлопушки — нету.

Шляпа, блин.

И вокруг ничего походящего. Совок только лежит у горки. Не совком же…

Пришлось подниматься в квартиру.

Пых-пых-пых — поднялся. Снял тихо с гвоздика. Пых-пых-пых — незамеченным спустился. Ковры, слава богу, никто не уволок.

— Ленчик, — возникла в окне Ирка, — это ты сейчас был?

Почуяла как-то, что ли?

— Я!

Махнул хлопушкой.

Дождик крапал меленький. Не дождик, а недоразумение.

Я примерился. Ну, поехали.

Бум! Бум! Бум! Бум!

Палас вздрагивал от ударов и вздымал края. Пыль оседала на траву. Эхо громом колотило в стекла. На весь двор. Ну, кто не хотел, уже проснулись. Акустика!

Бум!

Звук ушел в серое небо. Дождик в ответ припустил. Небесная канцелярия отзывалась сегодня без проволочек.

Я прошелся хлопушкой по верху, выбивая железный звон, и перебрался на другую сторону.

— Сколько?

Старик стоял в паласной тени, чуть боком ко мне, неудобно отвернув голову. Косил осторожным светлым глазом.

— Сколько? Людей-человек? Сколько умрет? Сколько?

Короткая ознобная волна чуть не вывернула хлопушку у меня из пальцев.

Сумасшедший был все в тех же больших штанах, только насмерть уже угвазданных, в той же майке, в том же пиджачке, правда, теперь с оторванным, на одних растянутых нитках держащемся левом рукаве.

Короста со лба сошла вся. Лоб был с розово-нежным клином новой кожи. Небритость перешла в растительность, неопрятную, клочками, пополам черную и седую. Один глаз заплыл. Нижняя губа была разбита, сверкала алым.

Я подумал, кто-то его все же догнал.

— Сколько умрет, сколько?

— Зачем тебе это? — приблизился я.

Старик дрогнул, уцелевший глаз его выпучился на хлопушку. Почему он не убежал, не знаю. Может, сил у него уже не было. Или еще что.

— Сколько? — кособочась, он как-то неловко выставил, словно защищаясь, плечо. — Сколько?

Я шевельнул палас.

— А если я угадаю?

Старик несмело улыбнулся из-за плеча.

— Я серьезно, — сказал я. — Что тогда будет?

— Дурак! — вскрикнул сумасшедший и закрыл голову руками.

Я скривился.

— Иди лучше отсюда, — сказал. — Накаркаешь.

— Сколько? Бум! Бум! Бум!

Я вспомнил про то, что вообще-то выбиваю пыль. И что? И выбиваю!

Бум! Бум! Бум!

Старик морщился, открывал рот, но слышно мне его не было. Хлопки гремели оглушительными артиллерийскими залпами.

Никаких «сколько», никаких «умрет».

Мне казалось, я страх свой выбиваю. Дурацкий, занозой засевший страх — из себя. Вместе с паласом.

Бум! Бум! Бум!

Все, точно всех перебудил.

Я остановился, сплюнул пыль, осевшую на губах.

— Сколько? Сколько людей-человек? Господи!

Я повернулся, сдергивая палас на землю. Подставил лицо редким каплям. Одна упала на веко. Другая мазнула по щеке. Больше двух, да? Меньше ста двадцати трех?

— Сорок три, понял? Этого достаточно? — выдохнул я. — Сорок три!

Бум! Бум! Бум!

Это уже сердце. Разошлось. Заторопилось в голос, фиксируя судьбоносный момент.

— Сорок три? — повторил старик.

Я, присев, стал молча скручивать палас.

— Сколько умрет? Сорок три, — опять заговорил сам с собой сумасшедший. — Сколько? Сорок три. Да? Сорок три…

На душе скребли кошки.

Число вырвалось само. Само. Глупость несусветная думать, будто я вот так, походя, решил чью-то участь, махнул четыре десятка. Глупость! Но ведь откуда-то думается…

Страшно.

— Сорок три.

Худые руки уперлись в край ковра. Старик почти лег, заглядывая мне в лицо. Глаз у него слезился.

— Угадал, — произнес он. — Сорок три умрет.

Я решил, что ослышался.

— Что?

— Угадал! — он вскочил, посветлев взглядом. — Дурак! Угадал, дурак!

— Постой!

Я не успел схватить его. Хохоча, сумасшедший понесся вдоль остатков строительной ограды. Колотилась о прутья рука. Нелепо задирались ноги.

— Угадал! Сорок три! Дурак! Страшно.

— Как? — я выронил хлопушку. — Почему?

Весь день потом я думал только об «угадал».

Вяло дохлопывал — думал. В обед — думал. И пока с Вовкой гуляли. И когда в телевизор пялился. Сорок три, вот что…