Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

– Господа члены Комитета! Мы, члены правительства, желали бы остаться наедине.

Грубо, но отметим, что этот второй Львов в иных случаях может очень пригодиться.

Родзянко, как дразнимый бык, посмотрел на задиру Львова. На других. Пощурился. Изумление выразилось на его крупном лице: в собственном здании Таврического теснила его революция, буйные толпы, – но чтобы свои думцы?

Однако и… И возразить как будто было нечего.

И он понёс свою печаль в другую комнату.

А – только бы Родзянку вытолкнуть, остальные выталкивались уже легко.

И вот – новое правительство осталось само с собою и – рассаживалось. Кого не было? Гучкова. Шингарёва. Этот всё дорабатывает в продовольственной комиссии. Ну, пусть.

Как новенький серебряный рубль среди потускневших, изо всех выделялся новый министр финансов Терещенко – такой свежий, молодой, одетый взыскательно, нисколько не сбившаяся бабочка на свежейшем крахмальном воротнике, такой белейший уголок платочка из нагрудного кармана, – при остальных помятых и неприличной чёрной куртке Керенского.

Рассаживались. Пусть не за единым большим столом, а кто где, малоудобно, – но трудно было не почувствовать великую минуту России. Исполнилась вековая мечта народа! О чём грезили массы, за что отдавали жизнь борцы, – первый общественный кабинет России, одарённый народным доверием, и ответственный не перед царём, а перед парламентом, – вот, наконец собрался, начинал работать!

Вся история России делилась этим моментом на две эры: эру неволи и эру свободы.

Так. Все друг друга более или менее видят и слышат. Так. А ведь – нет секретаря. Ни одно заседание, ни один шаг этого правительства не могут миновать журнала заседаний. Формируясь, как-то не подумали о секретаре. Надо будет подыскать, и – высокообразованного, талантливого, просто выдающегося человека. А пока сейчас…? Оглядывали друг друга и не могли найти секретаря. Министр просвещения? – не справится. Коновалов – тоже не успевает, медлителен. Владимир Львов? – слишком нервный. Терещенке неудобно предложить, а уж Керенскому – тем более: и самый левый, и вечно деятельный, комок энергии, он может в любую минуту вскочить и убежать, никого этим не удивив. И получалось чуть ли не что – опять Милюкову?

А какая же повестка заседания? Это не было подготовлено.

Керенский – сидел здесь из чинности, из приятства, но он не нуждался в соображениях министров, чтó ему делать с юстицией: программа ясна – расширять свободу безгранично, и он уже начал.

Так же и Милюков, тончайший специалист в нюансах международных отношений, не нуждался в советах своих коллег, знал сам.

Тактичнейший председатель, князь Георгий Львов, руководил заседанием с величайшим внутренним смущением. Как ужасно отличались условия взятия власти от того, как это представлялось всегда раньше! Уже сегодня днём кричали в Екатерининском зале, что князь Львов возглавляет общественность только цензовую. И как же теперь это общественное недовольство ввести в русло? Крайне сомнительные условия – и почему именно он должен нести ответственность?

Однако видя, что его коллеги не спешат высказываться, князь Львов в осторожной форме выразил сам ту мысль, что, приступая к деятельности, новое правительство нуждалось бы определить объём своей власти. Вдаль во времени эта власть ограничивается предстоящим Учредительным Собранием.

Да. Как ни замечательно, что они получили власть, но на Учредительном Собрании их власть должна неизбежно окончиться.

А – до этого? А до этого хотелось бы, чтобы власть была как можно более полной и суверенной. Это надо обосновать теоретически: к кому именно перейдёт полнота власти? Правильно было бы считать, что она переходит именно к правительству. Неправильно было бы считать – что к Государственной Думе. Представляется весьма сомнительным, чтобы Дума могла возобновить свои занятия в этой обстановке: правая часть депутатов утеряна, они не посмеют явиться; да и вся Дума окажется слишком правой для нынешнего течения событий. Да и – переизбираться ей этой осенью. Она будет сейчас только стеснять правительство.

Да ведь и есть некоторые деликатности – ну, хотя бы, как подобрались министры, как сложилось правительство, какие отношения с Советом, – не всё это можно огласить в Думе. Удобнее действовать без думских заседаний.

Родзянко этого, конечно, не вынесет. Ему открыто об этом даже и говорить нельзя.

Но если стеснительна была бы Государственная Дума – то тем более Думский Комитет, зачем тогда он? Это некий дубляж правительства, это совсем недопустимо.

Но и этого, тем более, пока нельзя высказывать Родзянке.

В чём будет, господа, особая сложность деятельности нашего правительства? В том, что, как всем ясно, весь состав основных законов Российского государства перестаёт существовать в один миг. А новые законы выработаются ещё очень-очень нескоро. Итак, мы будем действовать как бы в безвоздушном пространстве. Вот почему нам особенно нужна полнота власти. Нам предстоит не только исполнительная деятельность, но и законодательная. Мы – сами должны выработать те нормы, которые будем признавать соответствующими в данный момент.

Продуктивно бы устроить как бы такую продлённую, перманентную 87-ю статью: принимать законы без парламента.

А если ещё учесть общую анархию? И что нам придётся считаться с мнением Совета рабочих депутатов?

Господа, такого вмешательства в наши действия мы не можем допустить, мы тогда перестанем быть правительством.

Но реальные обстоятельства заставляют нас считаться.

Ну, тогда надо как-то неофициально узнавать желания Совета депутатов – ещё до официальных заседаний Совета министров. Да вот – через Александра Фёдоровича?

А вот, как раз, в частных контактах стало известно, что Совет рабочих депутатов высказывается за выдворение всех членов дома Романовых за пределы Российского государства.

Да-а-а-а?..

Наступила тяжёлая тишина. Страшная выдвигалась голова этого Совета рабочих депутатов: ведь на официальных переговорах согласились не ставить вопрос об образе правления, а вот в частных контактах наших доверенных коллег… Неизвестно кто, но тем страшнее, высказал мнение, что…

Но, простите, это выглядит как абсурд. Как же тогда может династия продолжать оставаться…?

(Тут ещё прикатил по городу слух, что умер наследник. Звонили доктору Боткину, – нет, жив.)

Может быть – для некоторых членов династии?.. Может быть – ограничить пребывание известными пределами, но внутри России?..

А некому было дальше ответить: ведь это – контакт, он был, миновал, не видно никакого лица.

Сидел Некрасов, остроусый, замкнутый, с горбинкой на носу. Выставил Коновалов толстые губы без движения. Именинно сиял Терещенко.

Так как все знали, зачем и куда поехал Гучков, то, может быть, не сегодня следовало этот вопрос обсуждать? Можно пообождать.

Но соотношение с Советом депутатов останется самой щекотливой проблемой правительства…

Теперь: какие деловые вопросы необходимо Совету министров обсудить тотчас же?

Министр финансов возбуждает вопрос о праве выпустить бумажные деньги на сумму 2 миллиарда рублей.

Ну что ж, если это необходимо… Действительно, после такого государственного сотрясения…

А любезный, милый председатель Совета министров затрудняется (как это и можно было ожидать) одновременно выполнять две роли, ещё и министра внутренних дел. И поэтому он думал бы оставить за собой лишь общее руководство, а непосредственное заведывание делами министерства внутренних дел, всю практическую работу – передать своему помощнику в головке земсоюза, очень обещающему Дмитрию Митрофановичу Щепкину… (Он помог князю Львову и в декабре, огласить самую резкую из противоправительственных резолюций.)

Первое пожелание премьера не могло же быть отвергнуто.

Значит, этот делопроизводитель невольно станет теперь как бы членом нашего правительственного кабинета?

Ну что ж… Ну, придётся…

348

А в десятом часу вечера Таврический дворец опустел: главные жители – бродячие солдаты, уже не боялись ворочаться к себе в казармы, уже знали, что их наказывать не будут, а скорей офицеров расстреляют. Хотя с дворцового входа стража ушла – но и во дворец уже никто не пёрся. Опустел и Екатерининский зал, где днём толпился постоянный митинг, опустело и крылечко хор, откуда постоянно кричал какой-нибудь оратор, опустели от брошюр столики агитаторов, уходили домой барышни, раздававшие брошюры, – и только на колоннах, приклеенные, оставались названия партий да лозунги, крупно коряво, от руки: «В борьбе обретёшь ты…», «Пролетарии всех стран…» – по новым понятиям они были святы, и никакой пристав или служитель Думы не смел их снять. Да не осталось теперь ни приставов с цепью на груди, ни служителей, никто это здание, кажется, уже не убирал, и хорошо, что кочегары не ушли, топили, – а уйди кочегары, и разбежалась бы цитадель революции. Много ободрали и попачкали красной шёлковой материи на скамейках, белые мраморные колонны стали рябые, в черно-пепельных точках от гасимых цыгарок, всюду на полах было наплёвано, насморкано, валялись окурки, разорванная бумага, и всё в грязи от сапог, – да вряд ли был смысл сегодня это всё убирать, завтра опять навалят. Выключили большие лампы, в полутёмном зале изгаженье меньше виделось.