Воскресение Сына Божьего - H. Т. Райт

Опять–таки, невозможно объяснить эту загадку тем, что евангелисты применяли богословие Павла или позднейшей традиции. Как мы видели, Павел также воспринимает Иисуса как телесное существо, хотя телесное и по особенному, что было основой его представлений о человеческой природе, которая при последнем искуплении станет и телесной, и преображенной. Но Павел подчеркивает неразрушимость этой преображенной природы (тот факт, что ни воскресший Иисус, ни его воскресший и преображенный народ уже никогда не вкусят смерти), но образ воскресшего Иисуса в евангелиях никак не выражает этот поразительный факт. Там вроде бы говорится о «трансфизической» природе (в том смысле, какой я упоминал в главе 10), но авторы как будто еще не привыкли к ней или не сделали отсюда всех возможных выводов.

Нам еще остается рассмотреть историческую загадку повествований о Воскресшем у Матфея, Луки и Иоанна. А пока обратим внимание на еще одну удивительную черту, после чего уже попытаемся ответить на поднятые вопросы.

(iv) Поразительное присутствие женщин

Один из самых ярких моментов, общий для четырех канонических повествований, чем они отличаются как от Евангелия от Петра, так и от традиции 1 Кор 15:3–8 (может быть, это единственный пункт, объединяющий два последних текста), — это то, что рассказ начинается с женщин. Это, наверное, самая явная из всех удивительных особенностей этих повествований, и сейчас мы ее кратко опишем.

Эта тема порождала множество вопросов. Что делали женщины у гробницы, с точки зрения исторической (действительно собирались помазать тело? это входило в ритуал оплакивания? о каких женщинах мы вообще говорим?) и литературоведческой (роль женщин в различных повествованиях)[1968]. В частности, много говорилось о выдающейся роли Марии Магдалины. Итак, речь идет о женщинах. Если мы считаем, что традиция, отраженная в 1 Кор 15, очень ранняя, то откуда появились женщины?[1969]

Откровенно говоря, трудно себе вообразить, что их добавили к традиции позже Павла. Это не объясняется гипотетическим смещением внимания у первого поколения с раннего периода, когда женщин считали полноценными членами, к позднему, когда установилось доминирование мужчин. У нас нет свидетельств, которые позволили бы создать подобную схему. Скорее традиция, которую передает Павел, без сомнения, в евангелических и апологетических целях, тщательно вычеркнула женщин из рассказа, чтобы текст выполнял свою задачу в подозрительном и насмешливом окружении. Но это остается где–то на периферии нашей темы. За этим лежит грубая историческая реальность.

Даже если мы предположим, что Марк выдумал большую часть материала и сделал это, самое раннее, в конце 60–х годов, ничто не заставит нас думать, что он или кто–то еще в тот период намеренно бы выдумал апологетическую легенду о пустой гробнице, которую находят именно женщины. Это утверждение исследователи повторяли снова и снова, но не всегда они чувствовали все его значение: по закону женщины просто не могли служить свидетелями[1970]. Нам это может не нравиться, но именно так полагал иудейский мир (и большинство других культур). Спор Оригена с Цельсом показывает, что критики христианства могли использовать рассказ о женщинах, чтобы поднять на смех всю эту историю. Неужели создатели евангелий были настолько глупыми, чтобы не предугадать подобные реакции? Если бы они могли придумать рассказ о чудесных, выдающихся, надежных свидетелях–мужчинах, они бы так и поступили[1971]. Раз они так не поступили, это говорит нам, что все в Церкви того времени знали, что женщины, которых вела Мария Магдалина, на самом деле были первыми участниками события. Или же нам следует думать, что первые христиане были лишены той изобретательности, которую им обычно приписывают критики. Либо и то, и другое вместе. Неужели другие евангелисты стали бы воспроизводить эту историю, если бы не были убеждены, несмотря на желание написать апологию, в ее исторической достоверности?[1972]

Этот довод действует так же, как и рассмотренные нами раньше. Легко себе вообразить, что, когда появилась традиция проповеди для внешних, истории о женщинах, спешащих к могиле на рассвете, тихо опустили и создали список надежных свидетелей, которые могут убедительно подтвердить, что они это видели[1973]. Но нелегко, — а фактически, думаю, просто невозможно, — представить себе надежную, прочно установленную традицию, как в 1 Кор 15, которая стремилась бы стать еще прочнее или, если была такая потребность (зачем?), добавила бы сюда рассказ о женщинах, идущих к могиле ранним весенним утром. Возможно, эти истории записали ближе к концу I века. Мы не знаем (вопреки настойчивым заявлениям исследователей), когда собственно евангелисты взялись за перо. Но мы можем быть уверены, что рассказанная ими история восходит ко временам до Павла, к самому началу, когда никто еще не мог размышлять, например, так: «Хорошо бы создать рассказ о воскресении Иисуса из мертвых, — что же лучше всего послужит нашим апологетическим целям?» И естественнее, гораздо естественнее предположить, что женщины были рядом с самого начала, как, три дня спустя, были и при свершившемся в пасхальное утро[1974].

4. Исторические версии

Есть всего лишь два соображения, объясняющих, почему эти повествования именно такие; первое из них мне представляется совершенно неправдоподобным.

Мы могли бы сказать, прочитав глазами историка Матфея, Луку и Иоанна (окончание в восьми стихах Марка не изображает воскресшего Иисуса), что евангелисты усвоили определенное богословие воскрешения — из Павла и других раннехристианских текстов. Согласно этому богословию, тело, с одной стороны, не брошено и не гниет, а с другой, — не просто должно быть воздвигнуто, чтобы стать таким же, как прежде, но преображается, загадочным образом остается и тем же, и становится иным. Такое представление о «трансфизической» природе нового человека подготовлено иудейской верой в воскресение, но выходит за рамки всего, что мы знаем из нехристианских еврейских текстов данного периода. Эти представления не похожи ни на что в прошлом.

Затем мы можем сказать, следуя данному ходу мыслей, что трое евангелистов, упоминавших явления Иисуса, на основе богословия «трансфизической» природы, которое мы находим у всех важнейших авторов, начиная с автора 1 Кор и до Оригена, создали сильно различающиеся истории об Иисусе (у Матфея Иисус стоит на горе, у Луки идет по пути в Эммаус, у Иоанна готовит завтрак на берегу озера), в которых трудно найти следы взаимного влияния, но которые содержат одну и ту же странную черту: «похожий, но не совсем тот же». Мы могли бы добавить, что евангелисты, создавшие эти независимые и очень разные истории, все избегали анализа этой «похожей, но не совсем той же» природы воскресшего человека, хотя этот анализ есть у Павла и других авторов (что нынешнее тело подвержено тлению, но будущее тело не таково), но что вместо этого они сосредоточены на узнавании–неузнавании воскресшего Иисуса, который делал некоторые вещи, как обычный человек в теле, а другие совсем необычным образом.

Кроме того, если бы они захотели рассказать о взаимосвязи и разрыве между телом нынешним и воскресшим в контексте библейского мышления, присущем основному направлению иудаизма I века, они бы пришли к очевидному решению, основанному на Дан 12: сейчас тело лишено света, но, воскреснувшее, оно сияет, как звезды. Вместо этого, если следовать первой гипотезе, трое евангелистов придумали три совершенно разных истории об Иисусе, который узнаваем и неузнаваем, который проходит сквозь закрытые двери, который совершенно телесен, так что видны его раны, но в то же время он, по–видимому, принадлежит сразу к двум измерениям ((«небу и земле»? — другими словами, к человеческому и божественному измерениям, хотя прямо об этом не говорится), так что для него естественно (по крайней мере, с их точки зрения) через какое–то время покинуть обычное человеческое измерение вселенной («земли») и пойти, оставаясь в теле, в иное измерение («небеса»)[1975].

И тогда нам следует пойти дальше. Нам надо сказать, что Матфей, Лука и Иоанн, написавшие эти разные истории, которые, — что достойно внимания, — все несут в себе эту особенную черту, в то же время, по–видимому, смогли независимо друг от друга выделить из этих историй одну особенность, которую они создали, опираясь на богословие, знакомое нам по Павлу и другим источникам, то есть на толкование, целиком пронизывающее Библию, на ее аллюзии и отголоски. Если читатель библейских авторов I века начнет с богословия Павла, или Откровения Иоанна, или Игнатия и попробует превратить богословие воскресения в искусное повествование, которое как бы случилось недавно, будет очень сложно избежать отсылок к Писанию. Если вы себе представите троих людей, работающих над этим независимо друг от друга и создавших три разных истории, которые, тем не менее, все имеют одну и ту же отличительную особенность, кроме прочих, рассмотренных нами, я думаю, вы придете к заключению, что это невозможно. Во всяком случае, я в этом уверен.