Любви все роботы покорны (сборник) - Ринат Мусин

– Айр… – Я не в силах закончить…

Айрон мне больше не улыбнется. Зато Дэвид, обычно неприступный Дэвид, вдруг спрыгивает с лошади, прижимает к себе и шепчет:

– Не смотри!

Проклятые сумрачники!

Женщине не знакомы глубокие чувства. Глубоко скорбеть могут лишь мужчины. Потому женщина в скорби лишь помеха.

Дверь скрипит громко, слишком громко. Я только в щелочку посмотрю… хотя бы одним глазком, попрощаюсь. Если заметят, то выпорют, но разве это важно?

В маленькой зале темно и пусто. Льется сквозь окна лунный свет, чернит тени на смертном ложе. Вымытый и одетый в темный бархат Айрон кажется даже красивым. Спокойным. Я тоже буду такой красивой, когда… Такой же бледной, с сияющими серебром волосами? Почему «когда», почему не «сейчас»?

Не спеши…

Показалось? Неловко сжимаю пальцы брата, стараясь не разрыдаться в голос. Холодные. Свет еще неполной луны, струящийся по бархату, – тоже холодный. И близкий до дрожи.

Будет лучше, обещаю.

– Вот ты где? – бесшумно появляется за спиной Дэвид. – Отец зовет.

По его сочувствующему тону понимаю – нет, не выпорют… и таю в новом, незнакомом запахе.

Женщина ближе не к человеку, к животному. Обращаться с ней тоже надо, как с дорогим животным – бережно, но жестко. Без лишней сентиментальности.

…но лучше бы выпороли.

В кабинете отца почему-то тоже темно. Так же жжет через окна лунный свет, прячет в тени сидящего в кресле гостя. Страшно… как никогда раньше. И от бледности отца. И от дрожащих пальцев Дэвида на моем плече.

– Подойди, Эбигейл, – не требует, приказывает чужой голос.

И я подхожу, спотыкаясь и пошатываясь.

– Сядь, – толкает он ко мне скамеечку.

Бросив вопросительный взгляд на отца, я подчиняюсь.

– Хорошая девочка, послушная, – усмехается гость, выговаривая слова как-то странно, напевно и не всегда правильно. – Хорошенькая. И волосы действительно особенные. – Он наклоняется и пропускает прядь моих волос между пальцев. – Как лунный свет. Сколько ей?

– Четырнадцать.

– Девственница?

– Да.

– После первой крови?

– Нет.

Холодные вопросы и ответы прожигают насквозь. Стыд заливает щеки, но чужие пальцы касаются лица осторожно, успокаивая:

– Хорошо, я подожду, можешь идти.

Девочка – алая лента, что связывает ее род с чужим узами крови. Кто убьет и предаст свою кровь, будет проклят навеки.

Ночью кажется, что Дэвид рядом плачет, повторяет:

– Айрон, Айрон, почему?

Приснится же… Дэвид никогда не плачет. И в комнату мою никогда не входит. И уж тем более не целует в лоб, будто жалеет.

Пасмурным утром меня никто не провожает слезами, не принято. Зато говорят, что война с сумрачниками закончилась, что такие девочки, как я, станут залогом дружбы. Дружбы… охота залиться слезами, но мама говорит, что плакать нельзя. Зато убивать больше не будут. Айрон… глупый Айрон! Почему не мог уберечься?

Каменные боги провожают безжизненными взглядами. Теперь это не мои боги.

Днем я послушно сворачиваюсь в палатке клубочком, ночью несусь в темноту, вжимаясь в спину одного из сумрачников. И мерзну немилосердно – осень сыплет вокруг инеем.

На третий день тяжелой волной окатывает слабость. Воин, что приходит вечером в палатку, пробует меня поднять и тихо ругается на чужом языке, когда я мешком падаю обратно. Я не виновата, не надо меня наказывать, колени не держат.

Кажется, я говорю это вслух. Кажется, кто-то отвечает, ласково, напевно, успокаивает. Или мне это снится? Я запоминаю серебристый омут чужих глаз, такой непривычно ласковый…

Вокруг все суетятся, что-то говорят. Врезается в память дивное имя – Рори.

Мне спаивают горький отвар, кутают в одеяла, поднимают на руки и подают одному из всадников. Жарко. Очень жарко. Как же пахнет вереском…

Темнота распахивает ласковые объятия, больше не страшно. Даже хорошо. Чужие руки удерживают бережно, аккуратно, каждый толчок лошади отзывается в висках тупой болью. Пахнет не вереском – горечью полыни и свежестью инея.

И я вновь плачу, а мне что-то шепчут на чужом языке, ласково, нежно. Рори. Какое глупое имя.

Может, сумрачники не так и плохи?

Забирая женщину в свой род, ты несешь за нее ответственность. Не бывает плохих жен, бывают мужья, которые за ними не уследили.

Сон ускользает медленно, неохотно, я уже не помню, что мне снилось. Кажется, что-то хорошее. Во рту сухо, лунный свет бьет по глазам, звезды за окном кажутся близкими и слишком яркими.

Не могу больше спать…

Шелковые простыни… я провожу по ним ладонями – никогда не спала на шелковых простынях, приятно. И никогда у меня не было платья подобного тому, что висело рядом на спинке стула.

Погладив мягкую переливающуюся белизной ткань, я завороженно веду пальцами по хитрому рисунку вышивки. Тонкая работа. Дорогая.

Тело тяжелое, не мое, одеться удается не сразу. В коридоре тихо и спокойно. Тонкий ажур арок чертит на потолке узлы теней, за огромными окнами вздыхает темное море, россыпью звезд блистает глубокий омут неба.

Одно из окон распахнуто настежь, крадущийся сквозь него ветерок разглаживает паутину занавесок, приносит запах соли и чего-то еще, неуловимо знакомого… Вереска? Опять вереска?

А вокруг нескончаемый хоровод шорохов. Старый замок дышит и жалуется. Шуршат по стенам занавески, поскрипывают под ногами половицы. Отзывается им неплотно закрытая, тронутая сквозняком дверь.

– Рори, Рори, – шепчут за дверью…

Хорошо в постели может быть лишь мужчине.

А за дверью серебром скользит лунный свет по тонкой девичьей спине. Путается в вуали темных волос, тенью бежит за ладонями Рори по ее животу, груди, тает во влажных от страсти глазах. Плавно, почти незаметно двигаются ее бедра, сладкой мукой томит его взгляд. Движения ее становятся быстрыми, стремительными, темнеют щеки, приоткрываются чувственные губы. И стонет она сладко, протяжно, и голос ее глухим эхом отдается в стуке моего сердца.

Хочется вдруг, до слез хочется, оказаться на ее месте, выгибаться дикой кошкой, выкрикивать имя:

– Рори! – и жаться к его губам жадным поцелуем…

И становится вдруг горько и больно. Почему она, не я?

Рори переворачивает ее на спину, пьет ее прерывистое дыхание, и мягкими волнами ходят его упругие мышцы.

И охота, как и она, жадно слизывать пот с его шеи, жаться к его груди, тонуть в перинах в такт его толчкам…

Нельзя смотреть.

Нельзя такое чувствовать!