Плач - Кристофер Сэнсом

– Николас сказал, что Джек тяжело ранен. Он не говорил почему, но я заставила его, и он сказал, что была схватка на мечах. Сказал, что Джек потерял руку. Боже милостивый, теперь я сама вижу, что это так! – Ее голос по-прежнему дрожал, но она сжала руку в кулак, заставляя себя не лишиться чувств.

– Она настаивала, доктор Малтон… – пробормотал Овертон.

Гай поднял руку:

– Да, была схватка…

Миссис Барак повернула ко мне разгневанное лицо:

– Почему? Зачем? Зачем вы заставили Джека солгать мне о том, куда он идет?!

– Мне нужна была помощь, – сказал я. – И он, как всегда, помог.

Женщина рассерженно замотала головой:

– Я думала, он с этим покончил; я уже несколько недель подозревала, что что-то происходит, но говорила себе, что он больше не подвергнет себя опасности и вы не втянете его в беду. – Несчастная заплакала. – Что ж, это последний раз. Он больше не сможет выполнять вашу грязную работу, верно? Даже если выживет… Если выживет, он больше не будет на вас работать, никогда. Я прослежу за этим!

– Тамасин, прости, у меня нет слов, чтобы выразить свое сожаление. Ты права. Это моя вина. Но если… когда он выздоровеет, то сможет снова работать у меня в конторе…

– Как?! – свирепо спросила жена моего помощника. – Что он сможет делать? Когда уже не сможет писать?

– Я что-нибудь придумаю. Я позабочусь, чтобы вы не потеряли… в смысле денег… Я позабочусь о вас…

Миссис Барак встала, уперев кулаки в бока:

– Я вижу, как вы позаботились о моем муже! Вы оставите нас в покое и никогда больше не появитесь у нас! – Николас протянул руку, чтобы ее успокоить, но Тамасин резко оттолкнула ее. – Отстань от меня, ты! – Затем она снова повернулась ко мне: – Убирайтесь! Вон отсюда!!! – Она села и, закрыв лицо руками, зарыдала.

– Тебе надо уйти, Мэтью, – сказал Малтон. – И тебе тоже, Ник. Пожалуйста, уйдите.

Поколебавшись, я направился к двери, и Овертон пошел за мной. Когда мы выходили, нам послышался стон с кровати. То ли от шума, то ли отзвука голоса жены, Барак как будто бы очнулся. Я было шагнул обратно в палату, но Тамасин бросила на меня такой взгляд, что я беспрекословно дал Николасу увести меня.

Ученик отвел меня домой, освещая дорогу лампой, которую нам дал привратник. Юноша видел, что я в полном изнеможении, и понимал, что сейчас не стоит ничего говорить, поэтому лишь взял меня под руку, когда я пару раз споткнулся. Я спросил его:

– Как ты думаешь, Джек может выжить, теперь, когда очнулся?

– Да, конечно, – ответил Овертон с уверенностью, которой, я понял по его голосу, у него не было.

Он довел меня до двери. Когда мы подошли, она открылась, и показалась Джозефина. Теперь она была единственной служанкой в моем хозяйстве. Подойдя к ней, я увидел на ее лице улыбку.

– Мы нашли его, – сказала девушка, – я и Эдвард. У пруда в Кроличьем парке, куда он иногда ходил удить рыбу. Он пытался поймать там что-нибудь, чтобы съесть. – Тут она увидела мое лицо, и ее глаза расширились. – Сэр, что случилось?..

Я прошел мимо нее на кухню. Там за столом, вместе с Эдвардом Брауном, сидел Тимоти, весь вывалянный в грязи. Когда я подошел, мальчик выдавил неуверенную улыбку, показав промежуток в зубах, и дрожащим голосом проговорил:

– Джозефина сказала, что вы больше не сердитесь, сэр.

– Да, Тимоти, – сказал я срывающимся голосом, – я был не прав, держа на тебя обиду так долго. А то, что сказал Мартин Броккет, – неправда. Он уходит от нас не по твоей вине. Ты в порядке?

– Да, сэр. – Подросток посмотрел на меня, а потом на Николаса, стоявшего в дверях у меня за спиной. – Но с вами что-то случилось, сэр?

– Это ничего. – Я положил руку на плечо Тимоти, маленького, худенького и грязного, и подумал: хотя бы его я не потерял. Из всех тех, чьи жизни были вырваны кознями короля и Пэджета, эта была наименее важной – по крайней мере, для них, но не для меня. Не для меня.

Эпилог

Февраль 1547 года

Шесть месяцев спустя

У дворца Уайтхолл в шесть рядов стояла толпа. Люди заняли места по обе стороны дороги, до Чаринг-кросс и дальше, вдоль Кокспур-стрит. Некоторые говорили, что люди выстроились до самого Виндзора. Все закутались в свои самые теплые одежды: небо было ясным, но стоял сильный мороз, лужи посерели и замерзли, а с востока дул резкий ветер. Люди победнее ежились от холода и горбились в своих кожаных камзолах или потертых кафтанах, но не уходили, полные решимости посмотреть на зрелище.

Я надел свою толстую, на меху, робу, но без золотой цепи: в конце августа я вернул ее ювелиру. Да и на этой королевской церемонии не было центральной фигуры, на которую надо было бы произвести впечатление. Король Генрих VIII умер, и сейчас должна была начаться похоронная процессия.

Было известно, что во время короткой поездки в Гилдфорд в сентябре король тяжело заболел – и так до конца и не выздоровел. В декабре ему снова стало хуже, и в конце января он умер. Сплетникам в судебных иннах было что перемалывать языком в последние месяцы. Как всегда, было трудно отличить правду от домыслов, но в большинстве люди соглашались, что осень оказалась триумфальной для религиозных радикалов: епископ Гардинер публично получил от лорда Лайла оплеуху в Тайном совете, и король в последние недели перед смертью отказывался его видеть. Мне казалось это логичным: консервативная партия сделала ставку на то, что королеву признают виновной в ереси, и на успех миссии Бертано. Оба замысла провалились, и король, зная, что умирает, повернулся к тем, кто обеспечил бы для его сына верховенство короля над Церковью.

В декабре герцога Норфолкского и его сына графа Суррейского внезапно арестовали: графа обвинили в противозаконном включении королевского герба в свой собственный. Парламент применил Акт о лишении прав состояния и приговорил обоих к смерти за государственную измену. Молодого графа в январе казнили, и Норфолк, архиконсерватор, тоже взошел бы вслед за ним на эшафот, не умри король накануне казни. Мне все это дело казалось сфабрикованным – такие штуки Генрих VIII проделывал и раньше, чтобы избавиться от Анны Болейн или Томаса Кромвеля. А теперь оставшийся в живых старый герцог сидел в Тауэре.

Говорили, что, умирая в Уайтхолле, король вызвал к себе архиепископа Кранмера, но когда тот прибыл, Генрих уже лишился речи. А когда прелат попросил его сделать знак, что он умирает в вере в Христа, тот смог только сжать ему руку. Ни исповеди, ни соборования. Его смерть – возможно, от несчастного случая – могла вызвать радость у протестантов. И все же, что удивительно, король в своем завещании велел отслужить над своим телом традиционную заупокойную мессу. В своей смерти Генрих оказался столь же непоследоватеен, как и в жизни.