Трагедия Цусимы - Владимир Семёнов

«11 сентября. — Словно опять настало лето. Чудный теплый вечер».

«12 сентября. — Небогатое уже два раза был у адмирала и подолгу сидел, но я с ним не виделся. Японское правительство, осведомившись официально, что он и его командиры исключены из службы, т. е. перестали быть военными, немедленно их освободило. Завтра они уезжают. Небогатов приходил прощаться. Случайно встретились на веранде. Он меня задержал и разговорился… Я поколебался в моем первоначальном суждении, которого держался до сих пор. (С офицерами его отряда я никогда не заговаривал о сдаче. Зачем бередить раны? — и так тяжело.) В самом деле, положение было отчаянное: японцы, командуя дистанцией, держались на 50–60 кабельтовых и расстреливали их, как на учении, в полной безопасности… Какой ужас! И вот в чем позор!.. Он сообщил, что торопится в Россию для того, чтобы просить суда. Пусть все знают, в чем именно он виноват. Он не имел возможности нанести никакого вреда неприятелю; оставалось — потопить корабли и спасать команду. Он был уверен, что при этом погибнет не менее 75 %, и не решился собственным сигналом потопить полторы тысячи своих подчиненных. «Духу не хватило! в этом виноват… Не за себя же я беспокоился? Для меня, для адмирала, нашлись бы спасательные средства!.. Нарочно захотел бы топиться, и то бы спасли… Да и японцы первого бы подобрали как трофей… Не за себя! за них!.. Сердце не выдержало… За это пусть и судят!» Да, это был единственный аргумент для его оправдания, но аргумент веский. За себя лично ему, конечно, бояться было нечего; значит, если он сдал корабли, а не уничтожил их, то не ради спасения собственной жизни».

«13 сентября. — Тепло, но дождь».

«14 сентября. — Утром приехали французский посланник Armand и морской агент, лейтенант Martini, в сопровождении Окамэ и майора. Адмирал по обычаю смотрел на Окамэ, как на пустое место, и даже объяснил Арману, что поступает так намеренно, ибо этот генерал-майор позволил себе читать ему наставления о воинской дисциплине и благонравии. Вечером Armand давал нам обед в «Miako Hotel». Были и японцы».

«15 сентября. — День без приключений». «16 сентября. — В 10 ч. 20 мин. утра легкое землетрясение».

«17 и 18 сентября. — Холодно и тоскливо».

Глава VIII

Жизнь и обычаи военнопленных. ― Японская система булавочных уколов. ― Наши крайние правые и крайние левые

Девятнадцатого сентября. ― Очень беспокоит большой палец на левой ноге. Недели через две после операции он совсем было зажил, и вскоре же вместо срезанного начал расти новый ноготь. Тут-то и пошли неприятности. Без всякой видимой причины палец делался болезненным, багровел, воспалялся. Доктора пожимали плечами и говорили, что это виноват шрам, из-за которого новый ноготь не может расти нормально. Приказали по три раза в день размачивать его в горячей воде. На время это помогало; потом боли возобновлялись. Путешествие из Сасебо в Киото я совершил в просторных туфлях. В Киото доктор тоже все свалил на ноготь и предписал, пока он не вырастет, держать палец в согревающем компрессе. Не смею не верить, но сильно озабочен вопросом: как надену сапоги при отъезде? Правая нога медленно, но верно крепнет и становится послушной, хотя все еще, когда идешь задумавшись и не наблюдаешь за ней, вдруг начинает загребать. Болит только при перемене погоды».

«20 сентября. ― Утром в моей комнате +10 '/2 °R».

«21 сентября. ― Живем как в тюрьме. Разница только та, что много света и воздуха. Последнего, да еще холодного и сырого, даже в избытке».

«22 сентября. ― Сегодня мирный договор прибыл в Японию на ратификацию.

Откуда-то достали Апухтина и устроили литературный вечер. Д. недурно читает. Как резко чувствуется, что Апухтин писал не ради заработка и даже не ради славы, а просто потому, что в известный момент хотелось писать. Он не «сочинял», не искал сюжетов, они сами выплывали со дна души, давая верную картину настроения, которое владело им в данный момент… Как удивительно типично это прощальное письмо самоубийцы к прокурору, этот небрежно-шутливый тон, за которым прячется такое безысходное отчаяние, такая нестерпимая боль от сознания, что все ― в прошлом, и ничего―в будущем…

Где ты, мой грозный бич, каравший так жестоко? Где ты, мой светлый луч, ласкавший так тепло?..

После стихов пошла проза. «Дневник Павлика Дольского» навел меня на странные мысли. Да. Вот что думает (что должен думать) зауряд человек нашего века и нашего общества, спохватившись, что подошла старость, что жизнь прожита и прожита ― зря… Ничего путного не было сделано… Но разве исключительно по вине самого Павлика?.. Невольно вспомнился почему-то другой, тоже бездетный, бессемейный человек, живший 25 веков тому назад и умерший 49 лет от роду, т. е. приблизительно в том же возрасте, в котором Павлик сам себе писал некролог. Когда друзья Эпаминонда жалели, что он умирает, не оставив потомства, он ответил им, полный счастья и гордости: «Я оставляю Греции двух бессмертных дочерей ― Левктру и Мантинею». ― Ну, а мы?..»

«23 сентября. ― Я попросту стараюсь не иметь с японцами никаких сношений, а потому мне лично жаловаться не на что. Зато другие, пользующиеся правом «свободной прогулки», очень недовольны. По их словам, японцы словно особенно стараются использовать последние дни своей власти, чтобы отравлять жизнь мелкими придирками. Вчера лейтенант Б. опоздал на 5 минут ― вернулся из города не в 6 ч. вечера, а в 6 ч. 5 мин. ― и от него отобрали билет на право выхода за ворота. Обиднее всего то, что de facto подобные распоряжения ― право наказать или помиловать ― исходят не от кого другого, как от жандармского унтер-офицера, говорящего по-русски и состоящего в распоряжении поручика, заведующего нашим храмом. И это не случай, а система, которая в нашем положении болезненно чувствуется. ― Приказания передаются пленным всегда лицом, стоящим значительно ниже их по своему служебному положению. К адмиралу приходит майор, к штаб-офицерам ― поручик, к обер-офицерам ― унтер-офицер».

«24 сентября. ― Ясный, теплый осенний день».

«25 сентября. ― Сегодня привезли в Киото англичан (офицеров и матросов) с эскадры, прибывшей в Кобэ. Чествуют союзников. Нашим рекомендовали воздержаться от прогулок во избежание возможных недоразумений».

«26 сентября. ― Судя по газетам, мирный договор уже ратификован, но мы все еще под караулом».

«27 сентября. ― Ничего нового».

«28 сентября. ― Вчера прочел в «Страннике» (присылают из духовной миссии) разговор с Л. Н. Толстым на вечную тему о жизни и смерти. Л.Н. считает смерть пробуждением, а жизнь ― сном другой жизни, более широкой, более действительной, нежели окружающая нас земная действительность. ― Почему заснул? ― этот вопрос он оставляет открытым, а дальше проводит чрезвычайно заманчивую параллель. ― Спит крепко, видит сны и считает их действительностью, не сознавая, что спит: такой человек живет чисто животной жизнью. ― Спит чутко, чувствует, хотя и смутно, что это лишь сон: такой человек ищет решения вопросов высшего порядка, не удовлетворен (старается вспомнить). ― Тихая, спокойная смерть от старости: выспался, больше спать не хочет. ― Ранняя смерть: пробуждение от внешних причин. ― Самоубийство: отчаянное усилие, с которым пробуждаются от кошмара. ― Стройная, красивая гипотеза. Жаль только, что нет опыта, который бы подтвердил ее справедливость… Например ― те друзья и товарищи (не говорю о тысячах незнакомых людей), которые были «внезапно разбужены» при Цусиме? Неужели все они так крепко спали, что вовсе забыли свой сон, и никто из них не наведался ни ко мне, ни к кому другому? Странно… Одно скажу: судя по тому, что слышно о нашем Морском министерстве, и по тому, что вижу кругом себя, ― мало надежды, чтобы впереди явилась возможность не «номера отбывать», а действительно служить и работать с пользой для дела… И если так, то по толстовской теории я уже выспался, и по справедливости следовало бы меня разбудить… Или же это кошмар, и надо… самому?..