Фаворит - Валентин Пикуль

Выспренний пафос невестки коробил Екатерину, но она знала, что это — наследие затхлой германской провинции. Екатерина не верила в искренность чувств невестки, догадываясь, что за приторной слезливостью эта алчная бабенка скрывает непомерную жажду коронной власти и огорченное честолюбие…

В награду за рождение первенца Екатерина одарила ее обширным лесным урочищем за деревней Тярлево; на берегу тихой Славянки с обрывистыми берегами возникла деревянная ферма «Паульлуст» (Павлова утеха); стараниями искусных садоводов лес постепенно обретал прелесть волшебного парка. Желая иметь сына подальше от себя, Екатерина поощряла планы создания здесь большого дворца, предложив Павлу своего архитектора Чарльза Камерона. Однажды посетив «Паульлуст», она обошла скромные комнаты, посла с тарелки лесной земляники, спустилась в парк. Трость ее уперлась в обнаженную статую.

— А это еще кто? — спросила она невестку.

— Флора, собирающая цветы.

— Надо же! А я думала — нищая бродяжка, собирающая с прохожих милостыню… Ну, живите, дети мои, Бог с вами.

Сказав о милостыне, она лишила их права просить у нее денег, и Павел с досадою говорил жене:

— Что Потемкин! Теперь и Безбородко богаче нас…

Безбородко выстроил себе дачу в Полюстрове; золотые купола Смольного ясно светились на другом берегу Невы, а здесь, на берегу полюстровском, были устроены мостки для купания. Безбородко часами просиживал на балконе, через подзорную трубу, подаренную ему адмиралом Грсйгом, высматривая очередную жертву — помоложе и постройнее. Однажды высмотрел он через оптику фигуру идеального сложения, а длинные волосы невской наяды струились черной волною. Позвал лакея:

— Осип! Зови ту, которая с гривой.

Лакей убежал к мосткам. Вернулся смущенный:

— Не уговорить, хоть ты тресни.

— Да сказал ли ты, что денег не пожалею?

— Сказал. Только вот не согласны идти, и все тут.

— О, жестокая! — воскликнул Безбородко.

— Жестокость, конечно, ужасная, — согласился лакей. — Потому как с волосами-то длинными сам дьякон купался…

На дачу в Полюстрово приплыл на яхте Потемкин.

— Что слыхать при дворе? — спросил его Безбородко.

Потемкин сказал, что после измены Римского-Корсакова императрица «забросила чепец за мельницу». По-русски это немецкое выражение переводится проще: «Удержу на нее, окаянную, совсем не стало…» Потемкин тупо глядел на реку.

От ее куртизанов той поры остались лишь фамилии: Страхов, Архаров, Стахиев, Левашев, Ранцов, Стоянов и прочие. Необузданный разгул кончился тем, что офицер Повало-Швейковский зарезался под окнами императрицы… Строганов пытался усовестить свою царственную подругу, но Екатерина в ответ на попреки огорошила его старинной германской сентенцией:

— Если хорошо государыне, то все идет как надо, а если все идет как надо, тогда и всем нам хорошо…

— Ты больна! — говорил ей Строганов. — Лечись.

— Уж не Роджерсон ли сказал это тебе, Саня?

— Нет. Придворный аптекарь Грефф… Я надеюсь, Като, на твое благородство, и ты не отомстишь бедному человеку.

— Жалую Греффа в надворные советники. Но я не больна. Я просто стареющая женщина, которая безумно хочет любить. Не ищу любовников в «Бархатной книге», как не ищу их и в «Готском альманахе». Русские не могут иметь ко мне претензии, что я, подобно кровавой Анне Иоанновне, завела для утех немца-тирана вроде ее герцога Бирона…

Римский-Корсаков, отлученный от двора, публично обсуждал «отвратительные картины своих бывших обязанностей», а графиня Строганова, отбившая его у императрицы, на гуляньях в Петергофе говорила, что «старухе пора бы уж и перебеситься». Предел этой дискуссии положил Степан Иванович Шешковский, просфорку святую жующий… К чести женщины, она вынесла истязание, не издав ни единого стона, зато «Пирр, царь Эпирский» плакал, кричал, умолял сжалиться. Оба они были лишены права жительства в столице и отъехали в Москву. Жене-изменнице Строганов назначил большую «пенсию», подарил ей подмосковное имение Братцево с великолепным парком.

Корберон докладывал: «Вернемся к любовному энтузиазму Екатерины II и разберемся в его основаниях… Было бы желательно, если бы она брала любимцев только для удовлетворения; но это редкое явление у дам пожилых, и если у них воображение еще не угасло, они свершают сумасбродства во сто раз худшие, нежели мы, молодые… Со всей широтой замыслов и самыми лучшими намерениями Екатерина II губит страну примерами своего распутства, разоряет Россию на любовников…» Корберон забыл, что его переписка перлюстрируется Екатериной, и, когда он в прощальной аудиенции просил императрицу о русском подданстве, она его жестоко оскорбила:

— Кем вы можете служить у меня… камердинером? [31] Потемкин объявил при дворе, что, если бы не музыка, ему впору бы удавиться, так все опостылело на этом свете, и пусть только подсохнет грязь на дорогах, он уедет куда Макар телят не гонял. Екатерина уже привыкла к его настроениям.

— А что тебе вчера подарил Гаррис? — спросила она.

— Гомера на греческом. Печатан у Барьксевиля.

— А мне из Франции прислали роман «Задиг». Сейчас граф Артуа издает серию избранных шедевров литературы. Для этого придумал и шрифт, отливаемый из серебра. Каждую книгу печатают тиражом в двадцать пять штук. После чего все печатные доски тут же в типографии расплавляют в горнах.

Голос Потемкина дрожал от нескрываемой зависти:

— Кто прислал тебе? Граф Артуа?

— Принц Шарль де Линь, которого я жду в гости.

— А зачем он едет?

— Любезничать… Гостей на Руси не спрашивают: чего пришел? Гостей сажают за стол и сразу начинают кормить.

Потемкин сообщил ей, что вызвал Суворова:

— Велю протопопу кронштадтскому мирить его с женою. А потом совещание будет. Я да Суворов! Еще и армяне — Лазарев с Аргутинским. Станем судить о делах ихних. Армяне, люди шустрые, уже и столицу себе облюбовали — Эривань.

— Что толку от столицы, если и страны нет?

— Сейчас нет, после нас будет, — отвечал Потемкин…

Потемкин давно утопал в музыке! Через уличные «цеттели» (афишки заборные) регулярно извещал жителей, что в Аничковом дворце опять поет для публики капелла его светлости. Знаменитые Ваня Хандошкин с Ваней Яблочкиным снова явят свое искусство игры на скрипке, балалайках и даже на гитарах певучих. Потемкинская капелла всегда считалась лучше придворной, светлейший сам отбирал певцов, которые безжалостно опивали его и объедали; заезжим итальянцам, не прекословя, разрешал князь петь ради заработка в столичных трактирах.

Хандошкин был роста среднего, коренаст, как бурлак, глаза имел большие, вдумчивые, голову покрывал париком, а пьяницей не был — это все завистники клеветали. Перед залом, освещенным массою свечей, он обратился к публике:

— Не желает ли кто скрипку мою расстроить?

Нарышкин взялся за это охотно: сам музыкант, вельможа знал, как испортить ее квинтовый настрой:

— Опозоришься, гляди, Ванюшка… ну, валяй!

Хандошкин с улыбкою исполнил на испорченной скрипке вариацию из концерта Сарти. Потом спросил публику:

— Сколько струн разрешаете мне оставить?

— На одной играй, — требовали из зала.

И на одной струне маэстро сыграл «Что пониже было города Саратова», да так сыграл, что Потемкин с Нырышкиным ногами ерзали, восхищенные. Затем Хандошкин с Яблочкиным взялись за балалайки, сделанные из тыквы, изнутри же проклеенные порошком битого хрусталя, отчего и звук у них был чистейшим, серебряным… Потемкин не выдержал — заплакал. Не только он, даже суровый Панин прослезился, наверное всколыхнув из потемок души такое, о чем на пороге смерти старался забыть.

Здесь же, в павильоне Аничкова дворца, Потемкин встретил Булгакова; невзирая на время позднее, покатили они на Каменный остров, а там, среди раскидистых елей, светилась, будто разноцветный фонарь, ресторация француза Готье: на лесной дорожке, осыпанной опавшей хвоей и шишками, Потемкин большим круглым лицом приник к лицу друга:

— Яша, зависть к кому-либо есть у тебя?

— Завидую тем, кто свободен.

— А кто свободен-то у нас? — отмахнулся светлейший. — Вот возьму и повешу на елку куски золота и бриллианты. Тот, кто мимо пройдет, богатств не тронув, тот, наверное, и есть самый свободный… А я, брат, Аничков дворец продаю.

— Чего же так?

— Хочу новый строить. В один этаж, но такой, чтобы казался он всем торжественным и великим… Пойдем выпьем!

За столом, кафтаны распахнув и манжеты кружевные отцепив, чтобы не запачкать, друзья помянули вином быстролетную юность. А в соседней комнате пировал Чемберлен, владелец ситценабивной фабрики, на которой с утра до ночи горбатились русские люди поденщики. Булгаков заговорил об Англии как о всеядной и прожорливой гидре. Сказал при этом: