Метро 2033 . Метро 2034 - Дмитрий Глуховский

И тут случилось невозможное. Седьмой гудок оборвался на середине, послышалось кряхтение, далекая перебранка, и сквозь шорохи прорезался чей-то надтреснутый голос, задыхающийся от волнения.

— Добрынинская слушает!

Клетка была опущена в полумрак. Но Гомеру хватило и этого скупого света, чтобы увидеть: силуэт пленника был слишком тщедушный, слишком неживой, чтобы принадлежать бригадиру. Словно за решеткой сидело чучело — безвольное, поникшее. Кажется, охранник… Мертвый. Но где же Хантер?!

— Спасибо. Думал, не дождусь, — раздался утробный, глухой голос. — Мне там было… тесно.

Мельник крутанулся на своем кресле быстрее, чем успел обернуться Гомер. В проходе, отрезая им путь на станцию, стоял бригадир. Руки его были крепко сцеплены, будто одна не доверяла другой и боялась выпустить ее. К людям он повернулся своей изуродованной половиной.

— Это… ты? — У Мельника дернулась щека.

— Пока да. — Хантер странно кашлянул; не знай Гомер, что тот не умеет смеяться, он мог бы, обманувшись, принять этот звук за смех.

— Что с тобой?… Что с лицом?…

Мельник наверняка хотел расспросить его совсем о другом; отмашкой он приказал охране выйти вон. Гомера оставили.

— Ты тоже не в лучшей форме. — Бригадир снова кашлянул.

— Ерунда, — скривился Мельник. — Жаль только, не могу тебя обнять. Черт тебя дери… Куда ты… Сколько мы тебя искали!

— Знаю. Мне надо было… побыть одному, — отрывисто выговорил Хантер. — Я… не хотел к людям. Хотел навсегда уйти. Но испугался…

— А что случилось тогда, с черными? Это от них у тебя? — Мельник кивнул на лиловые рубцы.

— Ничего. Мне не удалось их уничтожить. — Бригадир притронулся к шраму. — Я не сумел. Они меня… Переломили.

— Ты ведь оказался прав, — неожиданно горячо заговорил Мельник. — Ты прости меня, я вначале не обратил внимания, не поверил. У нас тогда было… Ты сам помнишь… Но мы их нашли, все выжгли подчистую. Думали, что тебя нет больше. Что они тебя… Я их из-за тебя… За тебя. Всех до единого!

— Я знаю, — хрипло, надрывно произнес Хантер. — И они знали, что так будет — из-за меня. Они все знали. Они людей умели видеть, и судьбу каждого. Ты даже не знаешь, на кого мы подняли руку… Он нам в последний раз улыбнулся… Послал их… Дал еще один шанс. А мы… Я их обрек, а вы исполнили. Потому что мы такие. Потому что чудовища…

— Что…

— Когда я к ним пришел… Они мне меня показали. Я как будто в зеркало смотрелся и видел все, как есть. Я про себя все понял. Про людей понял. Почему с нами все так случилось…

— О чем ты?! — Мельник уставился на своего товарища встревоженно, мельком глянул на дверь — не пожалел ли, что поспешил отослать охрану?

— Говорю тебе. Увидел себя их глазами, как в зеркале. Не внешность, а внутри… За ширмой… Они его выманили на свет, к зеркалу, чтобы мне показать. Людоеда. Чудовище. А человека я не увидел. Сам себя испугался. Проснулось. Я раньше врал себе… Говорил, защищаю, спасаю… Врал. Просто голодный зверь, рвал глотки. Хуже зверя. Зеркало исчезло, а оно… это… осталось. Проснулось и больше не хотело спать. Они думали, я себя убью после этого. Для чего мне жить было… А я не стал. Я должен был бороться. Сначала в одиночку… Чтобы никто не видел. Подальше от людей. Думал, могу сам наказать себя, чтобы они не карали. Думал, болью выгоню его… — Он прикоснулся к шрамам. — Потом понял, без людей оно одолеет. Забывал себя. И вернулся.

— Они же тебе мозги промыли! — тяжело произнес Мельник.

— Ничего. Уже все прошло. — Бригадир отнял руку от рубцов, и его голос переменился: он снова говорил глухо, мертвенно. — Почти все. Та история давно кончена, что сделано, то сделано. Мы теперь тут одни. Надо выкручиваться. Я не с этим пришел. На Тульской эпидемия. Может вырваться и на Севастопольскую, и на Кольцо. Воздушная лихорадка. Та самая, смертельная.

— Мне не докладывали. — Мельник глядел на него подозрительно.

— Никому не докладывали. Трусят. Врут. Скрывают. Не знают, что делать.

— Что ты от меня хочешь? — Тот подобрался в кресле.

— Ты сам знаешь. Опасность должна быть устранена. Дай мне жетон. Дай людей. Огнеметы. Нужно закрыть и очистить Тульскую. По необходимости — Серпуховскую и Севастопольскую. Надеюсь, дальше не ушло.

— Вырезать три станции на всякий случай? — переспросил Мельник.

— Чтобы спасти остальных.

— После такой бойни все возненавидят Орден…

— Никто ничего не узнает. Мы не оставим никого, кто мог бы заразиться… и увидеть.

— Такой ценой?!

— Ты не понимаешь? Если мы промедлим еще немного, спасать уже будет некого. Мы слишком поздно узнали об эпидемии. Другой возможности остановить ее не будет. Через две недели все метро будет сплошным чумным бараком, через месяц — кладбищем.

— Я должен сам убедиться…

— Ты не веришь мне, да? Считаешь, что я помешался? Не верил тогда и сомневаешься сейчас. Плевать. Пойду один. Как обычно. Хоть свою совесть сберегу.

Он развернулся, оттолкнул остолбеневшего Гомера, двинулся к выходу. Но последние слова, брошенные им, гарпуном вгрызлись в Мельника, потащили его следом за бригадиром.

— Стой! Возьми жетон! — Он суетливо зашарил под кителем и протянул застывшему Хантеру ничем не примечательную бляху. — Я… разрешаю.

Бригадир сгреб жетон из его костлявой ладони, сунул в карман, молча кивнул, наведя на Мельника долгий немигающий взгляд.

— Возвращайся, — проговорил тот. — Я устал.

— А я наоборот… полон сил, — кашлянул Хантер.

И сгинул.

Саша долго не отваживалась позвонить еще раз: незачем досаждать страже Изумрудного Города. Они уже наверняка слышали ее, а может, уже и успели как следует ее разглядеть. И если до сих пор не открыли вросшую в землю дверь, то только потому, что совещаются, не зная, впускать ли чужака, угадавшего пароль.

Что она им скажет, когда ворота все-таки распахнутся?

Будет говорить об эпидемии, которая бушует на Тульской? Захотят ли они вмешаться? Рискнут ли? А вдруг они все, точно как Леонид, умеют видеть человека насквозь? Может быть, сразу рассказать им и о лихорадке, которая поразила саму Сашу? Признаться другим в том, в чем она до сих пор не решалась признаться даже себе…

Да сможет ли Саша вообще их тронуть? Ведь если они уже давно одержали верх над страшной болезнью, почему не вмешаются, почему не отправят на Тульскую гонца с лекарством? Просто из страха перед обычными людьми? Или из надежды, что мор уничтожит их? Не они ли сами направили болезнь в большое метро?

Нет! Как она могла так подумать! Леонид говорил, что жители Изумрудного Города справедливы и человеколюбивы. Что они не казнят и даже не лишают свободы. И что среди той бесконечной красоты, которой они себя окружили, никто не осмеливается даже замыслить преступление.

Почему же тогда они не спасут обреченных? Почему не отопрут ей дверь?!

Саша позвонила еще. И еще.

За стальной стеной было так глухо, будто она была обманкой и ничего, кроме тысяч тонн каменистой земли, не скрывала.

— Они тебе не откроют.

Саша резко обернулась. Шагах в десяти от нее стоял музыкант — скособоченный, растрепанный, печальный.

— Тогда попробуй ты! Может быть, они тебя простили? — непонимающе взглянула на него Саша. — Ты ведь за этим пришел?

— Некому прощать. Там пусто.

— Но ты ведь говорил…

— Я соврал. Это не вход в Изумрудный Город.

— А где же?…

— Не знаю. И никто не знает. — Он развел руками.

— Но как же тебя везде пропускали? Разве ты не наблюдатель… Ты же… И на Кольце, и у красных… Ты меня сейчас обманываешь, да? Проболтался о Городе и теперь жалеешь! — Она жалко, ищуще старалась заглянуть ему в глаза, найти там подтверждение своих догадок.

— Я сам всегда мечтал туда попасть. — Леонид упрямо смотрел в землю. — Искал его много лет. Собирал слухи, читал старые книги. Только на это место приходил раз сто, наверное. Нашел этот звонок… Трезвонил в него сутки напролет. Все зря.

— Зачем ты меня обманул?! — Она пошла прямо на него; ее правая рука, ожив, сама скользнула за ножом. — Что я тебе сделала? За что ты так?!

— Я хотел тебя у них похитить. — Заметив оружие, музыкант отчего-то растерялся и вместо того, чтобы бежать, уселся на рельсы. — Думал, что если останусь с тобой наедине…

— А зачем вернулся?!

— Сложно сказать. — Он покорно глядел на нее снизу вверх. — Наверное, я понял, что переступил какую-то черту. Когда отправил тебя сюда… Остался один и задумался… Душа ведь не бывает черной от рождения. Сначала она прозрачная, а темнеет постепенно, пятнышко за пятнышком, каждый раз, когда ты прощаешь себе зло, находишь ему оправдание, говоришь себе, что это всего лишь игра. Но в какой-то момент черного становится больше. Редко кто умеет почувствовать этот момент, изнутри его не видно. А я вдруг понял, что вот именно здесь и сейчас я и переступаю грань, и потом уже стану другим. Навсегда. И пришел сознаться. Именно потому, что ты не заслужила.