Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин

не пробитому пути, а потому нуждаюсь в освещении со стороны; он ответил, что теперь занят другим, что прежде всего надобно есть, но что, когда ему будет досуг, он непременно займется этим делом и выскажет свое мнение. Впоследствии он при свидании подтвердил, что я стою на совершенно научном пути; но критики я все-таки не дождался. Несчастное увлечение промышленными вопросами и в особенности тарифной системой отвлекло его от научных занятий.

Другие дали и того менее. В Москве меня просили изложить свою теорию в Обществе любителей естествознания, которого я, даже без моего ведома, был выбран действительным членом. Я прочел лекцию в течение двух часов, но не услышал в ответ ни одного дельного замечания. Химики говорили, что судить об этом должны математики, а математики говорили, что судить об этом должны химики. Основательно познакомиться с вопросом никто не взял на себя труда. Немного об этом потолковали, и дело кануло в воду. Так я до сих пор и не знаю, сделал ли я важное открытие, бросающее новый свет на науку, или это только остроумная фантазия, которая, блеснув мгновенно, предается забвению. А между тем, нельзя не сказать, что затронутые мною вопросы составляют предмет величайшего интереса для всякого научного деятеля. Если только отворена дверь в область, куда еще никто не заглядывал, если указана возможность подступить к вопросам, доселе покрытым непроницаемой тайной, то и эго уже немаловажная заслуга в науке.

Таково безотрадное положение русских ученых, в особенности тех, которые не пишут в иностранных журналах и не проповедывают модных идей. Они принуждены работать в полном одиночестве, не встречая ни сочувствия, ни оценки и не видя плодов от своего многолетнего труда. Хорошо еще, если их не забросают грязью за то, что они осмеливаются восстать против господствующего течения. У нас это дело самое обычное. Серьезная критика исчезла; уважение к мысли и труду утратилось совершенно; но хватить человека, который не носит на себе модного ярлычка, на это способен всякий нахал и невежественная публика рукоплещет этой журнальной расправе.

По своим прежним работам мне приходилось испытать это не раз; но я мог убедиться, что и в области естествоведения дело обстоит не лучше. Изучив на своем веку разнообразные отрасли человеческого знания: правоведение, историю, философию, политику, наконец, математику и естественные науки, я хотел в конце жизни свести к общему итогу результаты своих исследований и размышлений. Поводом послужила премия на заданную Дмитрием Аркадьевичем Столыпиным тему о вытекающем из положительной философии единстве науки. Столыпина я давно знал. Он был человек очень недалекий, но ревностный последователь Огюста Конта, с поклонением которому у него странным образом сочетался другой конек, именно, пропаганда хуторного хозяйства. Он думал содействовать разработке мыслей, высказанных Контом; мне же, напротив, хотелось воспользоваться этим случаем, чтобы при обзоре результатов современной науки показать всю несостоятельность господствующей ныне положительной философии и необходимость метафизических начал для утверждения истинного знания. Мое сочинение было представлено на конкурс в Психологическое общество, которому поручено было присуждение премии. На беду, в комиссии, выбранной для рассмотрения представленных рукописей, оказался ярый дарвинист, зоолог Иванцов, который возмутился моими нападками на современного кумира. Мне впоследствии сообщили его отзыв; он был писан тоном газетного фельетона и совершенно бессмыслен по содержанию. Попытка установить в зоологии рациональную классификацию была учтена за ученое преступление, как будто научная классификация составляет неоспоримую истину, которой касаться непозволительно. Покойный профессор Усов, которому я давно уже в рукописи сообщал свой опыт, отнесся к нему с большим сочувствием, что и побудило меня изложить в сочинении главные его основания. Несмотря, однако, на совершенное скудоумие означенного возражения, на неспециалистов оно произвело впечатление. Я получил половинную премию. По этому поводу я вспомнил, что в начале своего ученого поприща я точно также получил половинную Уваровскую премию за диссертацию об Областных учреждениях России в XVII веке, на основании отзыва Калачова, который, поддаваясь возгласам славянофилов, усмотрел в ней отрицательное направление. Еще до этого Соловьеву было совершенно отказано в премии за диссертацию о родовых отношениях великих и удельных князей, которая составила эпоху в русской историографии. Такова у нас строгость суждений при всей скудости нашей ученой литературы.

Сочинение о единстве науки[203] обсуждало самые крупные вопросы современного значения. Но русская журналистика не проронила о нем ни слова. Только в одном из иностранных философских журналов меня разругал позитивист де-Роберти, который представлял сочинение на конкурс вместе с моим, но которому вовсе было отказано в премии.

Я утешал себя отзывами немногих существующих у нас компетентных людей. Станкевич писал мне, что он не знает книги, которая бы более отвечала потребностям его ума и его души. Я говорил ему, что в сочинении есть один существенный пробел: нет ни логики, ни метафизики, которых я не коснулся, потому что их нет и у разбираемого мною автора. «Если бы я был моложе, – прибавлял я, – я принялся бы за пополнение этого недостатка. Пока нет выработанной метафизики, нет и философии. Но в мои лета взять на себя такую работу слишком тяжело». Однако, поразмыслив хорошенько, я увидел, что в сущности на это много работы не потребуется, так как главное было уже в моей голове. Я принялся за дело, и в шесть месяцев были готовы «Основания логики и метафизики», которые я затем и издал[204].

Личное мое влечение побуждало меня идти еще далее в изучении естественных наук. Мне хотелось основательно познакомиться с сочинением Максвелла об электричестве и магнетизме, хотелось также выяснить себе основания механики, доселе еще не разработанные и в новейшее время подвергающиеся странным извращениям. В особенности я задавался мыслью свести к единству различные потенциалы, которых ныне расплодилось великое множество. Через это я думал дать высшее логическое и математическое основание самой выработанной мною системе химических элементов. Но все это требовало такой работы, которая 65-летнему старику уже не по силам. А между тем, у меня в портфеле лежал написанный, но не изданный курс государственного права, который я некогда читал в университете. Он нуждался в некоторых исправлениях, сообразно с новыми данными современной истории; а после меня никто уже не мог бы их сделать. Мне казалось, что лучше всего завершить свое ученое поприще изданием лекций[205], читанных в самую зрелую пору жизни. На этом я и остановился.

Принесут ли мои труды какую-нибудь пользу? Что нужды? Человеческая мысль никогда не пропадает даром. Я верю, что добросовестно взрощенное семя когда-нибудь попадет на благоприятную почву и принесет плоды, может быть, невидимые для сеятеля,