Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Туда тащат всех арестованных, и ещё счастье для них, что тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы… Дума – это ад! Это – сумасшедший дом!
Но кажется, такая горячая характеристика не укрепляла позиции приехавших депутатов? Шульгин исправился:
– Но мы содержим символ управления страной, и только благодаря этому некоторый порядок ещё может сохраняться. Вот – не прервалось движение на железных дорогах. Но нам неизбежно придётся вступить в решительный бой против левых элементов, для этого нам нужна прочная почва. Ваше Величество, помогите нам её создать!
Они просто умоляли, они ничего не вынуждали!
А Государь всё никак не мог увериться, не мог охватить:
– Но я хотел бы, господа, иметь гарантию, что вследствие моего ухода не будет пролито ещё новой крови…
О, как раз наоборот! Наоборот как раз! Только отречение и спасёт Россию от перспективы гражданской войны!
Действительно: зато – миролюбие. Зато – ни над кем никаких расправ.
А вот относительно изменённого Государем проекта – конечно, тут надо… Хотя бы посоветоваться четверть часа.
Но Гучков принял легче и быстрее. Да ведь он ехал сюда, зная несравненное упорство этого человека, ожидая самый изнурительный и, быть может, безуспешный поединок, так что пришлось бы вернуться лишь с ответственным правительством и с кусочком конституции, – а тут уже всё было сломлено, отречение – подавалось на блюде, цель долгой общественной борьбы – вырвана, надо брать, пока протягивают.
И – ему отказала ненависть к этому человеку. И он сказал великодушно:
– Ваше Величество! Конечно, я не считаю себя вправе вмешиваться в отцовские чувства. В этой области нет места политике и невозможно никакое давление. Против вашего предложения мы возразить…
Слабое удовлетворение проявилось на истерпевшемся лице Государя.
Отыскалась та точка, где он упёрся: в праве на единственного сына!
Депутаты не находились, и Государь не вынуждал их аргументов. Он тихо поднялся и ушёл в свой вагон, так и в руки не взяв привезенного депутатами проекта.
Не объяснив: давал ли он им перерыв подумать? Или уже принял решение сам?
В салоне разбрелись, закурили. Добавился неприглашённый толстоплечий генерал Данилов, до сих пор завистно переминавшийся на платформе.
Тут стали говорить, в голову пришло: что ведь должны бы существовать какие-то специальные законы престолонаследия, и не худо бы с ними справиться. Граф Нарышкин, до сих пор ведший запись беседы, сходил и принёс из канцелярии нужный том законов Российской империи. Листали, искали, может ли отец-опекун отречься за сына. Не находили.
Не находили видов отречения, но и самого раздела об отречении вообще – тоже не находили.
Двадцать лет боролись, желая ограничить или убрать царя, – никто не задумался о законе, вот штука.
Гучков и Шульгин теперь совещались, верней безпорядочно думали каждый своё.
Если Михаил станет центральной фигурой, то он может повести и неожиданную самостоятельную политику. Монархия может и не принять желанного приличного образа: чтобы монарх королевствовал, но не правил. Такой исход противоречил решению и желаниям Временного правительства.
Просто не успели договорить, сразу не сообразишь. Шульгин сказал бы, немного с романтикой: Ваше Величество! Алексей – естественный наследник, всем понятное воплощение монархической идеи. На нём нет пятен и упрёков. Найдётся немало людей в России, готовых умереть за этого маленького царя…
А может быть, тут есть и свои плюсы? Если на троне останется царевич – очень трудно будет изолировать его от влияния отца и, главное, так ненавидимой всеми матери. Сохранятся прежние влияния, отход родителей от власти покажется фиктивным. Если же мальчик останется при троне, но будет разлучён с родителями реально, уедут они за границу, – это отзовётся на его слабом здоровьи, да и будет он всё время думать о родителях, и в его душе могут подняться недобрые чувства к разлучникам.
Критиковать – легче всего, и теперь Данилов предлагал Гучкову свою критику: не опасно ли принять порядок, не предусмотренный престолонаследием? не вызовет ли отречение в пользу Михаила крупных осложнений впоследствии?
Гучков перетолкнул надоедного Данилова к Шульгину. А Шульгин, про себя лихорадочно прокручивая, вдохновенно нашёл, вздумал ещё и так: если, не дай Бог, придётся и следующему монарху отрекаться (в этой обстановке – нечему удивляться), то Михаил может мирно отречься, а несовершеннолетний Алексей и отречься не может, и тогда – что?..
Тем временем Рузский, обиженный, что смазана вся его роль в отречении, порицал депутатов: как же они могли ехать по такому важному государственному вопросу и не взять с собой ни тома основных законов, ни юриста?
Да не ожидали они такого решения! Да нужно представить себе нынешнюю петроградскую обстановку!
Но вот важный довод: если трон займёт мальчик, то правомочна ли будет его присяга на верность конституции? А именно такой присяги Думский Комитет и хотел, чтобы новый царь не мог восстановить независимости трона. От Михаила же сразу можно будет такой присяги потребовать. Михаил как регент должен будет отстаивать все полные права наследника. Михаил как царь может быть ограничен уже при вступлении, и это посодействует…
Гучкову не хотелось принимать государева варианта. Но утомлённый мозг не мог найти сильного аргумента против.
Да он так был поражён, до чего ж не сопротивлялся царь отречению! Десятилетия жившим под этой императорской махиной вообразить и ожидать такое – было невозможно! Такой успех шёл в руки сам – как было его не брать? Одним шагом Гучков совершал уникальный поступок в русской истории, обуздывал, быть может, революционную смуту – да ещё и спасал монархический принцип!
Да кажется – их решения никто и не ждал: Государь не возвращался. Он счёл дело уже решённым? или ушёл ещё сам обдумывать?
Да рассуждать от обратного: если сейчас не согласиться – значит, отречения не будет вовсе? Значит, они уедут с пустыми руками. А при их положении таврических пленников – дело отречения просто передастся наглеющему петроградскому сброду, Совету рабочих депутатов? Худшая беда, которой надо избежать. Это будет – гильотина и республика…
Значит, надо брать такое отречение, какое дают. Тут и выбора нет.
Главное – скорей бы его получить, через час уже уехать, скорей бы объявить в Петрограде!
В салоне разговаривали. Умели они тут, при Дворе, держаться, но был раздавлен Фредерикс, голова его свешивалась. Гучков подбодрил его, что узнает, примет меры и выручит графиню.
За этот час на перроне между императорским и депутатским поездами собралось разных человек сто, читали раздаваемые революционные листки, покрикивали «ура!». Офицер охраны хотел приказать рассеять эту толпу, но флигель-адъютант остановил: Его Величество приказал никого не трогать и не разгонять.
К одиннадцати ночи крики на платформе всё усилялись и подступали к императорскому поезду. Под эти крики в другом вагоне и составлялся текст отречения. А Гучков, пользуясь пустой паузой, вышел на заднюю площадку салон-вагона и объявил возбуждённой толпе:
– Господа, успокойтесь! Царь-батюшка с нами вполне согласен. И дал даже больше, чем мы ожидали.
– Ура-а! ура-а! – ещё усилилось.
В четверть двенадцатого Государь вернулся – не более потрясённый, чем уходил, всё в том же самообладании, и протянул два листика, отпечатанных на машинке:
– Вот акт. Прочтите.
Все поднялись ещё при входе Государя, стояли теперь. И Гучков, а сбоку Шульгин, склонясь над столом, читали перебегами вполголоса.
– В дни великой борьбы с внешним врагом… Начавшиеся народные волнения грозят отразиться на ведении упорной войны… В эти решительные дни почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение… и в согласии с Государственною Думою признали Мы за благо отречься от престола государства Российского… Не желая расстаться с любимым сыном Нашим… передаём наследие Наше брату Нашему… Призываем всех верных сынов Отечества… вывести на путь победы, благоденствия и славы…
И – как Германия жаждет поработить Россию. И – как для русской победы удаляется Государь.
Рузский видел, что это – далеко не тот Манифест, который прислали из Ставки. Неужели же царь сам так быстро и гладко пересоставил?
Гучков ничему не возразил. А Шульгин, точнее следуя конституционному духу, пославшему их, предложил, чтобы великому князю Михаилу Александровичу было указано принести всенародную присягу верности законодательным учреждениям.
Государь нахмурил лоб, подумал, приписал: «принеся в том ненарушимую присягу».
Шульгин пожал губами на стиль: всенародную не поставил, а какая ж присяга бывает другая как ненарушимая? Но спорить не стал.
Он предложил, чтобы было помечено тем временем – тремя часами дня, когда Государь и без них пришёл к решению отречься.
