«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Н. Я. осталась довольна состоявшимся разговором и даже решила выйти поужинать вместе со всеми, вернее, просто посидеть за столом, так как у нее ужин уже был. Однако вскоре роль наблюдателя ей надоела, и она попросила налить ей немного водки. Ее опекунша Соня дала разрешение только на двадцать капель. Н. Я. с негодованием отвергла это предложение и потребовала налить ей полную рюмку. После водки она попробовала маринованных грибов и еще каких-то закусок, правда, в очень мизерных количествах. А дальше потребовала у Сони выдать ей папиросы. На день по разрешению врача ей выделялось не более пятнадцати папирос, и этого ей, разумеется, не хватало. Ее обычная норма, как она мне сообщила, всегда была пятьдесят штук в день. Я спросил: “почему «Беломор»? По привычке?”. Она ответила: “В память о великой стройке!” Расхрабрившись, я спросил, не пренебрегал ли водкой Мандельштам, могла ли вот так, в компании, выпить Анна Андреевна? Н. Я. вспомнила в связи с этим, что Мандельштам однажды на пари перепил одного, как она выразилась, “русачка”; а однажды, когда сама Н. Я. после какого-то застолья, не очень твердо держась на ногах, села где-то на ступенях лестницы, Мандельштам сделал ей строгое внушение: “Если не умеешь – не пей!” С Анной Андреевной тоже было выпито много…

Когда разговор зашел о винах, я стал хвалить совершенно исчезающие из московских магазинов грузинские и с некоторым лукавством упомянул “Телиани” (“Если спросишь «Телиани»…”). Н. Я. восприняла это вполне серьезно и подтвердила, что “Телиани” действительно прекрасное вино. Потом в ее пометах к стихотворению “Я пью за военные астры…” я прочитал против строки:

…Веселое асти-спуманте иль папского замка вино, –

что вина эти ей впоследствии удалось попробовать и они ей не понравились – наши грузинские лучше, например “Телиани”…

На следующий день с утра развернулись общественные работы: молодежь вместе с хозяйкой дома занялась огородом и садом, я с женой отправился на кладбище сажать цветы на могиле Бориса. Н. Я. еще не выходила из своей комнаты, так что увидел я ее, только возвратившись с кладбища, перед самым обедом. Она передвигалась по дому, ища папиросы и повторяя при этом низким прокуренным голосом: “Сонька, дай папиросы!” Но “Сонька” не давала, увещевая “бабу Надю” тем, что день только начался, а у нее еще есть в запасе одиннадцать папирос.

Увидев меня, Н. Я. предложила сыграть в шахматы. Какую-то часть партии она действительно могла провести неплохо, но на большее у нее не хватало сил. Вообще игра велась консультационно (еще больше, чем накануне, так как теперь Н. Я. более внимательно относилась к моим предостережениям). Очень плохие ходы я возвращал ей назад. В середине второй партии нас позвали обедать. Н. Я. сначала не хотела уходить от доски, но, услышав, что мне предстоит выпить пунша, который приготовлялся, пока мы играли в шахматы, согласилась. Она надеялась, что пунш несколько снизит мою шахматную боеспособность. За стол она села в шали ручной вязки, которую ей накинула на плечи одна гостья, потому что было заметно, как ее пробирает озноб, – в доме было не очень тепло. Пообедала она быстрее всех и пошла поджидать меня за доской. Пунш же действительно удался на славу, но был слишком горячим, так что я со стаканом медленно остывающего напитка в руке устремился за Н. Я. Мы доиграли партию, сыграли по требованию Н. Я. еще одну. Наконец, отчаявшись у меня выиграть, она прекратила игру. А я, окончательно осмелев, попросил у нее первый том Мандельштама, накануне унесенный ею в кабинет, и, получив утвердительный ответ, опять завладел им.

Первым делом были просмотрены оставшиеся стихи – мне не терпелось выяснить, есть ли среди них неизвестные мне. Книга была испещрена пометами. Многие из них были известны мне по ее книгам, некоторые я видел впервые. Привожу здесь те, что запомнились: “У кого под перчаткой не хватит тепла…” – кошельков не было и мелочь держали в варежках или в перчатках; “нрава он не был лилейного…” – приведен другой вариант: “жил он на улице Ленина”; “смотрите, как на мне топорщится пиджак…” – как на памятнике; в стихотворении “Мы живем, под собою не чуя страны…” исправлены строки 3 и 4:

Только слышно кремлевского горца,Душегубца и мужикоборца;

“на Красной площади всего круглей земля…” – попытка писать по социальному заказу; “твоим узким плечам под бичами краснеть…” – пояснено: “Мне или Марии Петровых”; напротив последнего двустишия того же стихотворения: “Марии Петровых, видно, испугался за нее”; “наушнички, наушники мои!” – слушая радио;

“стрижка детей” – пояснение к словам “в высшей мере”; напротив строк:

И не ползет ли медленно по нимТот, о котором мы во сне кричим, –Народов будущих Иуда? –

на полях начертаны два имени: Гитлер и Сталин, потом к ним прибавлено еще третье…; “мальчик красный как фонарик” – Павлик, сын хозяйки в Воронеже; “Стихи о неизвестном солдате” Харджиев соглашался публиковать в 1973 году без стихотворения VIII; против стихотворения VI (о черепе) помечено, что Мандельштам, записав его, сказал: “Видишь, как у меня череп расчирикался!”; стихи “Клейкой клятвой липнут почки…” и “К пустой земле невольно припадая…” – обращены к Наташе Штемпель, в последнем строка: “неравномерной сладкою походкой” – хромота Наташи; “На меня нацелилась груша да черемуха…” – помечено: “Я и Наташа Штемпель”; “Как по улицам Киева-Вия…” – очень любил Киев.

В пометах к примечаниям составителей Н. Я. опровергает существование посвящений в стихах, обращенных к Анне Ахматовой, и утверждает, что никаких посвящений не было (например, “Твое чудесное произношенье…”, а над стихотворением “Сохрани мою речь навсегда…” посвящение А. А. А. зачеркнуто шариковой ручкой). Против слов Марины Цветаевой о том, что стихи “Не веря воскресенья чуду…” и “На розвальнях, уложенных соломой…”, обращенные к ней, не имели посвящения при публикации только потому, что Мандельштам “боялся молодой и ревнивой жены”, – написано: “свинство!”; зачеркнуто утверждение о том, что Есенин был антисемитом, написано: “Есенин не был антисемитом, но употреблял слово жид”…

Когда Н. Я. снова вышла в общую комнату, я с радостью сообщил ей, что имеющиеся у меня списки стихотворений Мандельштама довольно полны. Она заметила на это, что действительный тираж Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой сейчас даже невозможно учесть. Предложила мне посмотреть второй том. Сама принесла его и показала мне стихотворение “Всё чуждо нам в столице непотребной…” – я признался, что не знаю его, и попросил разрешения записать. Потом Н. Я. показала другое: “Где ночь бросает якоря…”, которое я тоже записал в свой блокнот, сидя рядом с нею.